Ира почему-то говорила по телефону так тихо, что, сидя на диване, я не слышал почти ни слова, только «в порядке», «хочет», «конечно».
Ира подошла и села рядом. Положила ладонь мне на колено привычным жестом.
— Нет такой работы у Цвикки, — сказала она. — Яшар удивился, что ты спрашиваешь. В прошлом месяце ты заказывал в Москве библиографию работ Цвикки и ещё одного… не запомнила фамилию.
— Бааде, — подсказал я.
— Точно. Пакет прибыл позавчера, и ты внимательно изучил текст, потому Яшар и удивился.
Ира пошла на кухню готовить ужин, а я лежал, закрыв глаза, в голове скапливалась тяжесть, будто тёмное вещество заполняло извилины. Я не мог соотнести друг с другом очевидные, казалось бы, вещи, и, в то же время, идеи, друг с другом, казалось бы, не сопоставимые, склеивались и порождали парадоксальный вывод, который нужно было запомнить, а лучше — записать, но мне не хотелось ни двигаться, ни напрягать память.
Тёмное вещество. Память. Эмуляции. Точка Омега. Мы с Ирой. Как связать?
— Расскажи, — попросил я, когда мы сели ужинать. — Как мы познакомились? Здесь.
— На третьем курсе. Ты подхватил пневмонию и оказался в Шестой больнице, а я лежала на обследовании.
— На обследовании? — спросил я с подозрением.
— У меня подозревали воспаление жёлчного пузыря, — объяснила Ира, и я кивнул: было у неё, действительно, воспаление, но не в университете, а потом, когда родилась Женечка.
— Мы как-то оказались за одним столом в больничном буфете, ели полусырую запеканку, и я сказала, что надо ею главврача накормить. Ты ответил, что…
Она помолчала. Может, думала, теперь я вспомню? Бывает такое с памятью: начнут рассказывать эпизод, о котором ничего не помнишь, и возникает картинка, часто, кстати, ложная, не воспоминание о реальном событии, а воссоздание его собственным воображением с таким количеством деталей, что и тени сомнения не вызывает: конечно, помню, так было на самом деле.
— Что я ответил? — спросил я с любопытством.
— Не помнишь? — разочарованно сказала Ира.
Я покачал головой.
— И я не помню. Что-то запоминается навсегда, а что-то, может, гораздо более значительное, выпадает. Помню, из буфета мы вышли вместе, а вечером стояли у окна в конце коридора, ты мне хотел показать созвездия, но на улице светили фонари. Ты стал тыкать пальцем в небо и говорить: тут Вега, только её не видно, а тут Альтаир, его не видно тоже, а там Кассиопея, похожая на перевёрнутую латинскую дубль вэ, и она, конечно, тоже не видна.
— Прогулка по невидимому небу, — пробормотал я.
— Да. — Ира грустно посмотрела мне в глаза. — Ты сказал: «Выйдем из больницы, поедем за город, и я покажу вам всё, что вы сейчас не увидели».
— Я так сказал? — поразился я. Я помнил себя в те годы — и в прежней жизни помнил, и в эмуляциях, что минули, как станции на пути мчавшегося поезда. Я был застенчив и полон комплексов. В университетские годы я не предложил бы малознакомой девушке поехать ночью за город. Я был бы уверен, что за такие слова немедленно получу по морде. Значит, в этой эмуляции я не только лишился памяти, но был в каком-то смысле другим человеком.
— Мы действительно поехали за город?
— Конечно… — Ира помедлила. — Я понимаю, Миша, ты вспоминаешь нашу первую встречу в той жизни… где у нас Женечка… А я помню обе.
— Сравниваешь?
— Нет. Каждая была по-своему чудесна. И ещё…
— Да?
— Ты другой.
Вот оно. Ира тоже помнила меня другим. Чем-то эта эмуляция отличалась от прочих.
— А ты…
— Я та же, — Ира поняла, что я хотел спросить. — Насколько помню себя там… и здесь. Человек, личность — это прежде всего память, верно?
Я кивнул. Почему она об этом спросила?
— У меня в памяти нет внутренних противоречий. Разные жизненные ситуации, но я везде та же. Каждый раз поступаю, как поступала бы всегда в подобных случаях. Может, потому мне легко вспоминать? А ты…
— А я другой, — закончил я её мысль. — Другой характер, другие поступки. Здесь я делал то, чего никогда не сделал бы в прежней жизни.
Ира молчала.
— Значит, да. — Я потёр ладонью подбородок. — Наверно, потому я ничего и не помню. Чтобы не возник, как говорят, когнитивный диссонанс.
— Ты хочешь сказать, кто-то специально…
— Кто-то? Точка Омега. Вселенский автомат.
Помолчав, я добавил:
— Если ты расскажешь мне о поступках, которые я здесь совершил, но не должен был по складу характера, я хотя бы буду знать…
— Что? — грустно спросила Ира. — Будешь знать, как поступал в прошлом, но не сможешь поступать так же и в будущем?
— Верно. Все заметят, что я не только страдаю амнезией, но ещё и характер изменился…
Я взял Иру за руку и повёл в спальню. На столе осталась неубранная посуда, и это тоже, видимо, не соответствовало какой-то черте моего бывшего здешнего характера, потому что Ира посмотрела на меня удивлённо, даже сделала движение, чтобы перенести грязные тарелки в мойку, но я был нетерпелив, и она пошла следом, а в спальне мы скинули покрывало, забрались одетые под одеяло, прижались друг к другу, эта близость сейчас была необходимой и не предполагала ничего большего, только лежать вот так, обнявшись, и говорить, вспоминать…
— Помнишь, как тебя с Яшаром выдвинули на Республиканскую премию?
— На премию Ленинского комсомола, — поправил я. Было такое в первой жизни. Директор института поступил некрасиво — мол, не может он защитить перед начальством человека с фамилией Бернацкий. Антисемитизма в республике не было. В быту, по крайней мере, мне ни разу не пришлось с ним встретиться. Но заботу о национальных кадрах академическое начальство проявляло всегда. Грузина или лезгина «завернули» бы с таким же бессмысленным усердием. Яшар снял нашу работу с конкурса, а причину объяснил после того, как в газетах появился список награждённых, и нас в нём не оказалось.
— В той жизни на Ленинского комсомола, — сказала Ира, — а здесь на Республиканскую.
— И мы её не получили, — пробормотал я.
— Да. Но я помню — в той жизни ты ничего не сделал для продвижения работы.
— А что я мог сделать? — удивился я.
— Погоди. Работа прошла первый тур, а перед вторым пошли слухи, что вас могут снять с конкурса из-за тебя. Мол, если бы Яшар подал сам, без твоей фамилии…
— Так и было.
— Здесь было не так. Ты сказал Яшару, что, если работу снимут, это будет нечестно, и пошёл к Айдыну…
— Айдын?
— Директор. Да, в первой жизни Гасан Сеидов, я помню, а здесь Айдын Салахов.
— Этот червяк из лаборатории тепловых процессов в металлах?
— Он самый. Ты явился к нему на приём и пригрозил, что дойдёшь до президента Академии, а если надо, до самого Алиева…
