Лиз Дженсен - Вознесение

Два года назад я сжимала локоть Алекса и думала, что, если тело холодное — это не обязательно плохой знак. Что достаточно стиснуть его локоть покрепче и время от времени пожимать — пусть знает, что я рядом, грею его своим теплом, — и все как-нибудь образуется. О его семье я думала тоже. Теперь все откроется, выйдет на свет. С притворством покончено. Тошнотворный страх боролся с радостью, которую отравляло смутное подозрение, что потом, если я совсем не обессилею, то, наверное, ударюсь в панику. Скоро мне вколют что-нибудь успокоительное, с надеждой думала я. А может, уже вкололи. Тогда мне и в голову не приходило, что мои травмы серьезны. Я ничего не чувствовала, но это меня даже радовало, как признак того, что я цела, что все у меня на месте. Да, точно: мне ввели какой-то транквилизатор. Какие же они молодцы, заботливые, настоящие профессионалы. Можно закрыть глаза, поспать.

«Моя жизнь кончена, — сообщает миру плачущая женщина в цветастом платье — дублированная американским голосом. — У меня ничего не осталось. Мой малыш умер».

Малыши всегда берут меня за живое. Отвожу глаза. За оконной решеткой клубятся попкорновые облака.

— Ладно. Потом поговорим. Мне пора.

— Пойдешь медитировать? Управление гневом и все такое? — Усмехнувшись, Бетани снова утыкается в телевизор, где вкратце перечисляют другие новости: паника на японской бирже, актриса, однажды снявшаяся в фильме с Томом Крузом, умерла от передозировки, число жертв в Иране перевалило за полмиллиона. В дверях мне вдруг приходит в голову одна идиотская, но страшная мысль. Замираю как вкопанная. Разворачиваюсь.

— По-твоему, о чем еще ты знала заранее?

Пожимает плечами:

— О многом. Помнишь землетрясение в Непале, две недели назад? Я тебе о нем говорила.

— Да? — Помнится, на недавнем занятии в студии, пока Бетани рисовала что-то вроде занимающихся сексом машин, она параллельно сыпала датами, географическими названиями и событиями. В тот момент меня больше интересовали ее рисунки, а не бредовые комментарии.

— Ну да. А ты не слушала. — Перехватив взгляд санитара, Бетани предлагает ему жвачку, от которой тот отказывается.

«Нет, слушала, — мысленно оправдываюсь я. — Но фильтровала, потому что иначе с вами нельзя — сразу запутаешься».

— Что еще?

— В следующий раз разуй уши, — говорит она, зевая. — Это дерьмо еще долго не кончится.

— Но как же так… Тысячи погибших, лишившихся крова… И если ураган доберется до города…

— Доберется.

— Еще тысячи жизней будут разрушены…

— Ну и что? Не парься, — прерывает она. — Слыхала про такую вещь, как «свершившийся факт»? Кстати, с какой стати ты вдруг распереживалась за этих латиносов? В прошлый раз тебе не было до них дела. — Недоверчиво качает головой. — Точь-в-точь как доктор Эхмет. Хассан для тебя. Он же турок, верно? Я рассказала ему о землетрясении, которое разрушит Стамбул, но куда там — как об стенку горох!

— Землетрясение в Стамбуле? — Пожалуй, настало время перенастроить систему фильтрации. В качестве эксперимента, конечно. У меня стискивает горло. — Освежи мою память.

— В следующем месяце. Бери на карандаш — двадцать второе августа. По сравнению с ним все это покажется аттракционом из парижского Диснейленда. Ай карамба, Немочь.

Через два часа Бетани по-прежнему сидит в том же кресле, закинув ногу на подлокотник, жует жвачку и смотрит, как ураган «Стелла» несется по Рио вихрем бурлящей воды, тумана и обломков.

— Эй! — Бетани приветствует меня взмахом руки. — Присоединяйся.

Разворачиваю кресло и паркуюсь рядом с ее стулом. На экране вертолеты роятся у хвоста урагана, словно надоедливые мухи, передавая живое видео из зоны бедствия: полные трупов потоки грязи заливают равнины, превращая их в болота, грузовики спасательных служб стоят перед завалами, зеркальные полосы нефти растекаются вокруг разбитых танкеров. По мере того как «Стелла» крушит Рио, сквозь верхние слои плоти мегаполиса начинает проглядывать древнее нутро, покореженное и разоренное, пейзаж в духе Иеронима Босха — жидкие улицы, вскрытые халупы и обломки неизвестного происхождения, некогда бывшие частью — чего? Детских площадок, школ, баров, больниц, борделей, домов, в которых ссорились дети, занимались любовью взрослые, варили рис, рожали: обычное человеческое существование, простое и тяжкое, приправленное горем, замешанное на тоске и страстях. Яростный шар солнца спустился к самому городу, целует его взасос, перемешивает день с ночью. На фоне заката, поднимаясь из одеяла облаков, белеет на горе статуя Христа Спасителя, распростертыми руками благословляя сушу, океан и небо. Поразительно, но до меня только сейчас доходит, что сама фигура похожа на гигантское распятие. В ее масштабах есть нечто ужасающее и одновременно трагичное, будто ее размеры и претенциозность обратно пропорциональны создавшей ее экономике, — осязаемый пример грандиозных духовных амбиций, не находящих соответствия на земле.

— Тот факт, что Спаситель устоял против порывов ветра мощностью до трехсот километров в час, делает честь предусмотрительности и мастерству автора проекта, Эйтора да Силва Кошта, — говорит комментатор. — В это страшное время Спаситель остается символом надежды…

— Эй, Немочь! Гляди в оба, — возбужденно говорит Бетани. — Сейчас начнется самое интересное.

— В каком смысле «интересное»? — взвиваюсь я. Иногда удерживать себя в рамках профессиональной этики получается лишь ценой героических усилий. Иногда и не получается. И пусть.

— Ш-ш-ш! — требует она. Смотрю на ее резкий маленький профиль. Сосредоточенная, с блестящими глазами, Бетани следит за развитием событий с таким вниманием, будто приложила руку к их режиссуре. Между тем изображение на экране переключилось на другую камеру. Кадры прыгающие, «живые», сделанные откуда-то с высоты, напротив статуи. Картинка увеличивается, приближая возвышающуюся над лесом у подножия горы фигуру в белом одеянии.

— Олицетворение вечного покоя, — говорит комментатор. — Статуя стоит на вершине горы Корковадо, посреди крупнейшего в мире городского парка. Воплощение души самого Рио и надежд сотни миллионов бразильцев на то, что ужасающие последствия урагана «Стелла» когда-нибудь…

Камера как будто подпрыгивает. Запнувшись, комментатор неуверенно продолжает, но тут вмешивается бесплотный голос, который взволнованно выкрикивает что-то по-португальски. Помимо толчка камеры — по крайней мере, именно так кажется поначалу — по картинке на экране так сразу и не поймешь, в чем дело. Может, я что-то пропустила? Раздаются все новые голоса, и вот уже в эфире звучит разноязыкий сбивчивый хор, как будто сотни разных каналов слились воедино. Изображение дрожит и выравнивается, зум выезжает и сразу же уползает обратно. Какие-то неполадки.