В книге употреблялось слово «фетиши».
Одна женщина млела от прикосновения перьев; другая обожала кристаллы, любовно раскладывала их на черном бархате, возбуждающе помавала ими у пламени свечей, бросала один за другим в граненую чашу с прозрачным маслом и, наблюдая, как они медленно тонут, содрогалась и постанывала от удовольствия.
Тогда ему стало любопытно, может ли его неуемное влечение отчего-то ослабить хватку, а затем сомкнуть ее раз и навсегда не на том объекте; это казалось вполне возможным, поскольку тогда чуть ли не все, что угодно (текущая вода, мех на голом теле, гроза), могло его возбудить. Он надеялся, что если такое и случится, то предмет вожделения не окажется омерзительным или постыдным, как кое-что из упомянутого в книге, — или хотя бы всегда будет под рукой.
Если будет, казалось ему, тогда еще ладно (дочитав книгу и додумавшись до такого, он, конечно, снова заработал эрекцию, вот глупость-то); по-своему даже удобно, без возни и шума, только щелкнуть одним-единственным выключателем, и вот оно — бесконечное стремление к цели, медленное приближение к узловой точке, сильный, но легко утолимый зуд.
Так оно и оказалось.
Как-то, в самом начале, она заплакала у него в руках, когда они закончили и отдыхали в объятиях друг друга; она плакала, вцепившись в него, и все спрашивала: «Но тебе понравилось? Тебе правда понравилось, правда, правда?» А он, не понимая, отчего она плачет — от боли, которую он ей причинил, от стыда, что она этого хотела и он знал, что она хочет, от того, что покорилась ему, или от того, как безрассудно и полностью отдалась ему, — он говорил: да, мне было очень хорошо; да, правда, честно. И обнимал ее, недоумевая, пока она не уснула.
Однако следует быть осторожным, очень осторожным: один неверный шаг, один неправильно понятый жест, и волшебный замок исчезнет. Пирс, хоть и не разубеждал ее в том, что искушен в этих тайнах, на самом деле не очень хорошо представлял себе физику процесса — усилия и напряжения, которые нужно приложить, чтобы зафиксировать ее; чертовски натасканный физиотерапевт или опытный палач разгулялись бы вовсю, Пирсу же требовалось много часов на подготовку. Потому что когда путы соскальзывали и узы не выдерживали, это было хуже, чем неловкость; она высвобождалась и смотрела на него с улыбкой дерзкой девчонки, ожидая, что ей будет за непослушание. А он не имел права пожать плечами, или рассмеяться, или выказать замешательство — но лишь кивнуть и поднять ставку.
Но если вязание пут ему и не давалось, он обладал свойством, которого другим, возможно, не хватало: он готов был идти до предела, который ей нужно достичь (или ее можно к этому вынудить), идти, ничем не сдерживаясь, если не сдерживалась она, и эта готовность поражала, трогала, привлекала ее. Так быстро открывались перед ним двери в ее душе, что он (испугавшись, ведь пугался он до сих пор) предложил ей пароль, которым она может воспользоваться: сигнал, пояснил он, который даст ему знать, что он зашел или может вот-вот зайти дальше, чем она в состоянии выдержать. Конечно, он не обращал внимания на обычные просьбы и мольбы, всякие «нет-нет» или «не надо, перестань», как бы жалобно или страстно ни звучали они. Вот что она должна была произнести: повторено трижды подряд.{40}
Она не приняла это всерьез. Что вообще такое? Почему трижды?
Ну, детское, ответил он. Помнишь. «Истина в том, что повторено трижды подряд». Но она такого присловья не знала, ей ни разу не довелось услыхать то, что ему казалось общеизвестной формулой.
Впрочем, ему так и не довелось узнать, где ее предел. Все пределы они сооружали вместе, и она принимала их за свои собственные, но позже, ночью, вдвоем они преступали границы и вторгались в неизведанную страну. Пирс про себя полагал, что ее действительный барьер находится где-то дальше, что она знает, где он, или поймет, когда он покажется. Но его так и не достигли.
Уэсли. Вот где предел; чтобы достичь его, Пирсу нужно было стать таким же чокнутым, как она. Ради нее самой он надеялся, что она никогда больше не привлечет эманациями своего духа мужчину, способного на такое буйство, на такое… Лишь это Пирс никогда не мог ни сотворить для нее, ни хотя бы убедительно изобразить: внезапный всплеск мужского неистовства, безумного агрессивного скотства, — так что не угадать ни времени вспышки, ни последствий, словно у пожара или фейерверка, которые тоже не оставляли ее равнодушной.
Нет, он не таков, как они, совсем не таков, и разница для Пирса была очевидна: подобные мужчины жаждут лишь власти и используют секс, прибегают к нему, воздерживаются от него или на нем настаивают исключительно ради обладания властью. Пирса же власть над другими, над душами и телами, не искушала совсем — он боялся власти и не знал, что с ней делать, — мог вообразить ее лишь направленной против него самого.
Но разве он не использовал власть и не будет использовать снова, разве уже не продумывал этот способ заполучить секс? Разве он, Макиавелли от секса, тайный сексуальный агент, — разве он не гонял в хвост и гриву свою мнимую магическую власть и случайное знание о том, что хранится в душе Роз, forza e froda?[7]{41} Что, скажешь, нет?
Нет. Он так не думал. Он не слышал, чтобы внутренний голос его в чем-то обвинял (может, голос и взывал, но Пирс не слышал). Пирс Моффет, взрослый человек мужского пола, самец млекопитающего, все-таки мог уверить себя, что власть и секс — сферы бытия не только различные, но и противоположные по природе своей; секс не повинен в первородном грехе власти: даже замаранный, навязанный, купленный и проданный, секс невинен.
По груди пробежал озноб, и Пирс стиснул кулаки в карманах куртки. Сколько она еще будет спать? Он взглянул на часы, которые не снимал прошедшей ночью. Форель — он решил, что это форель, — выпрыгнула из Шедоу, словно приглашая его поиграть.
Он вернулся в дом. Когда он открыл дверь и вошел в комнату, женщина открыла глаза: большие ресницы вдруг поднялись, как у куклы, но тело осталось неподвижным.
Маленькая ванна из окрашенного фибергласа, стоявшая в хижине, была для Роз коротка; он наполнил ванну, проверяя температуру рукой, и повел ее мыться.
— Блин, горячевато.
— Нет, нормально.
Она медленно опустилась. Пирсу вспомнились темные воды каменоломни на склоне горы Мерроу. Роз лежала коленками кверху, намокшие от пара волосы закручивались к щекам. Он рассматривал ее маленький, выступающий, как на египетских рисунках, животик и маленькую лунку пупка, такого глубокого, что когда она встанет, там останется — к гадалке не ходи — глоточек воды; можно будет выпить, пока не пролился. Вот как мы все строим impresa[8]{42}, на которые сами и ловимся. Он стал ее мыть; они вместе осмотрели ее тело. Запястья были красные. Это пройдет. Они поговорили о том о сем, пока он мыл ее длинные щиколотки и белые подошвы.
