Утром, когда к нему, как обычно, пришел пожилой седой профессор, возглавлявший комплексную врачебную бригаду ежедневного наблюдения, Чебутыкин, сидя на кровати и покачивая короткими ногами в толстых шерстяных носках, попросил профессора выпустить его отсюда.
— Как же я вас выпущу? — искренне не понял профессор. Он относился к Чебутыкину примерно так же, как если бы Чебутыкин был доисторическим ящером или пришельцем с другой планеты. Он собирался исследовать его всю жизнь.
— Не можете выпустить, отпустите назад, — зло глядя на профессора маленькими глазками под насупленными бровями, сказал Чебутыкин.
— И назад мы вас не можем отпустить, — добродушно сказал профессор, мирясь с капризами своего сверхценного пациента.
— Тогда я сам уйду.
— Да помилуйте, дорогой мой, ну что за разговор… Вы же не ребенок… Вы в клинике… Мы еще немножко на вас посмотрим… Поисследуем вас немножко еще… Надо иметь терпение, — все тем же лживым и ласковом голосом врача-профессионала говорил профессор. — И куда же вы уйдете?
— Откуда пришел.
— Ну нет, туда мы вас не отпустим, даже и не думайте, — сказал профессор.
— Я требую пива, три бутылки в день, Жигулевского, — выдвинул свое прежнее требование Чебутыкин.
— Я же вам объяснял, вам нельзя пиво. Только сок.
— Тогда вот что… Шофер задумчиво посмотрел в пол. — Тогда я от вас и без вашего спроса уйду. Он поднял голову и с ненавистью посмотрел на опешившего профессора. — Пишите, профессор, в свой поганый отчет: я объявляю голодовку!
2.
Отчеты писали все. Их писали командиры подразделений, сидевшие в приокских лесах в маскхалатах, и тот молодой лейтенант, что по служебной надобности завел роман с секретаршей умершего академика Лоренц-Валиулина (на самом деле она ему совершенно не нравилась, он был влюблен в операционистку Ларису из Элит-банка); их писали врачи, у которых под белыми халатами угадывались твердые погоны, и офицеры "Альфы", под видом санитаров и уборщиков контролировавшие ближние подступы к сверхценному объекту Чебутыкину. Отчеты писали агенты наружного наблюдения, целыми днями ходившие по улицам Москвы и слушавшие, что говорят люди о внезапной отмене смерти. Писали отчеты и журналисты, работавшие в газетах, и официантки, обслуживавшие бандитов и чиновников в лучших ресторанах Москвы, и охранники, охранявшие олигархов, и офицеры подземного командного пункта, в режиме реального времени мониторившие радиоэфир, интернет и мобильную связь. Это была та низовая, кропотливая и очень полезная работа, без которой высшее руководство страны не могло бы знать, что происходит и куда несет поток событий.
Тысячи отчетов стекались в аналитический центр, где за сотнями компьютеров сидели офицеры-аналитики и упорно вчитывались и вдумывались в простенькие на первый взгляд сообщения. Маркеры так и мелькали над распечатками, отмечая важное и непонятное. Принтеры гудели непрестанно. Что означает массовая высадка деревьев в маленьком городке в Дагестане? В чем причина участившихся походов министра финансов в сауну? Почему врач-исследователь, имеющий доступ к Чебутыкину, в прошлый вторник, говоря с женой по телефону, чаще обычного употреблял слово "блин"? Не тайный ли это код? Как сказывается на деятельности профессора, возглавляющего комплексную группу по исследованию Чебутыкина, наличие двоюродного племянника в Канаде? Все это были очень сложные вопросы, которые требовали глубоких размышлений и точных ответов. Ошибаться было нельзя. На такой работе ошибаются лишь однажды.
Десятки и сотни аналитических записок сводились воедино в оперативный прогноз, который в виде скромной папочки в красной кожаной обложке с золотыми скрещенными мечами ровно в восемь утра ложился на стол генералу армии Затрапезникову. Этот высокий человек в коричневом костюме и при узком голубом галстуке, с крошечным значком на лацкане — значок представлял собой щит и все те же скрещенные мечи — внимательно читал полторы странички прогноза. Некоторые места он подчеркивал тонко отточенным красным карандашом и писал на полях комментарии: "Отлично!", "Курдюмову: усилить наблюдение!", "Дайте сведения точнее!" и даже "Филимонову: Не стройте из себя Зорге!". Жарким днем начала августа, когда уже загорались торфяники под Москвой, Затрапезников, дочитав странички прогноза до конца, встал, подошел к окну, отдернул синюю гардину и долго стоял, наблюдая волны автомобильного движения на Лубянской площади. Он ощущал отсутствие посередине площади строгого и сурового Феликса в длинной шинели с такой физической отчетливостью, словно это в его мозгу не хватало какого-то основного штыря. Площадь зияла дырой. Он вздохнул. На его всегда серьезном мятом лице была сильная усталость.
Ученые в Протвино работали уже почти месяц, а результатов не было. Нуль результатов! Они ни на шаг не приблизились к разгадке воскресения Чебутыкина. Все, что они писали в своих отчетах, была медицинская банальщина. Лучшие научные умы не могли сказать про Чебутыкина и загробный мир ничего определенного. Врачи либеральничали и распустили Чебутыкина, который вчера ударил врача-терапевта стулом по голове, а сегодня с утра, зная свою безнаказанность, схватил профессора за ухо и макнул его лицом в кашу. Чебутыкин держал голодовку уже третий день и, похоже, собирался умертвить себя и таким образом улизнуть назад, в привычный ему загробный мир. Допускать этого было никак нельзя. Службе было поручено сохранить Чебутыкина, и она его сохранит. Так подумал Затрапезников.
Тревогу вызывала и ситуация в стране. Олигарх из Лондона скупал через подставных лиц акции госкорпорации "ЗЖ" ("Загробная жизнь") и явно строил далеко идущие планы спекуляций. Тоталитарный демократ Трепаковский мчался по стране в поезде с развевающимися синими флагами, на каждой станции собирал митинг и требовал заводы рабочим, землю крестьянам, смерть народу. Надо было передать ему через доверенных лиц, чтобы перестал хулиганить. Коммунисты отправили на тот свет троих своих агентов, не посоветовавшись с Кремлем, что само по себе было немыслимой дерзостью. Разыгрались, гаврики, наследники героического прошлого. В церквах, по согласованию с идеологическим отделом администрации, усилили пропаганду законопослушания и уважения к начальству и в целях успокоения паствы намекали на то, что смерть еще, может быть, и вернется; и в общем-то все обстояло терпимо, но появлялись и некоторые тревожащие обстоятельства, говорившие о том, что кое-где люди в отсутствие смерти уж как-то чересчур нагло и даже вопиюще нагло выходят из-под контроля. В уголовных кругах распространялось мнение, что на том свете есть и свои люди, и хороший общак, и бояться попасть туда нечего. Среди молодежи стремительно распространялась мода на новую спортивную забаву: прыжки с мостов с зонтиком. Прыгали по трое, по пятеро и даже десятками, в радостной уверенности, что погибнуть невозможно. Вокруг тел разбившихся до приезда милиции водили языческие хороводы и танцевали брейкданс их товарищи. Какой-то репер Аркаша повсюду вылезал с песнями о бессмертии, которое уравнивает богатого и бедного, сильного и слабого, властного и безвластного. Богатому и властному, пел Аркаша, даже хуже, потому что у бедного и слабого все равно ничего нет, а богатый и властный все потеряет. Уровень преступности не превышал нормы, но что-то подсказывало человеку в коричневом костюме и с крошечным значком на лацкане пиджака, что скоро преступность вырастет как на дрожжах в связи с ослаблением страха смерти у населения. И снова повсюду появлялся высокий старик в сером рубище и проповедовал вредные и глупые вещи. Это тревожило.
