Долф бросил на монаха возмущенный взгляд.
— А как прикажете поступить с теми семьюдесятью больными, которые еще лежат в лазарете? Не бросать же их здесь!
— Нет, конечно. Кто-то из них наверняка отойдет в лучший мир еще сегодня ночью. Тех, кто завтра не сможет встать, придется везти.
— Исключается, — твердо заявил Долф. — До сих пор мы поручали наших больных заботам горожан, но то были обыкновенные недомогания, простуда или расстройства желудка. Этих больных никто не примет: их недуг заразен и может поразить других детей. Вы же не настолько невежественны, чтобы этого не знать.
Николас в ужасе воздел руки к небесам. Он видел, что Ансельм побелел от ярости.
— Но мы должны… — вставил свое слово бывший подпасок. — Сегодня ночью мне явился ангел, он порицал нас за промедление. Иерусалим ждет наших воинов.
— Иерусалим ждет четыре тысячи лет — ничего с ним не случится за две недели, — съязвил Долф и поймал на себе ошарашенный взгляд Николаса.
Долф изо всех сил старался сдерживаться, но это удавалось ему с большим трудом.
— Мы не повезем больных в город, возьмем их с собой, — настаивал Ансельм.
Тут уж Долф взорвался.
— Знаете что! — дерзко выпалил он. — Хотел бы я, чтобы вы на себе испытали эту болезнь, чтобы у вас раскалывалась от боли голова, пока вас целый день трясет на разбитой колымаге.
— Твои речи греховны, Рудолф ван Амстелвеен, — возвысил голос монах.
— Мои речи — не большой грех в сравнении с тем, что предлагаете вы, дон Ансельм. Нам нельзя сейчас сниматься с места. Пусть минует хотя бы неделя. Ваш замысел преступен.
— Кто ты такой, чтобы учить нас?..
— Кто я таков — мое дело, — оборвал его Долф, — но я знаю одно. Вы хотите привести в Геную как можно больше детей. Правда, не знаю, зачем, ибо там им еще предстоит пережить самое горькое разочарование в своей жизни. Если, же мы выступим завтра, до Генуи не доберется и половина.
Заявление Долфа прозвучало весьма смело. Более ясно высказывать свои сомнения относительно чудотворной миссии Николаса Долф остерегался. Ансельм затрясся в приступе бешенства.
Николас привычно забубнил:
— В Генуе Господь явит нам чудо.
— Что за чудо еще? — снова взорвался Долф. — Ах, да, осушит море… Вы сами-то в это верите?
— Господь обещал мне, — ответил Николас.
Долф презрительно фыркнул.
— Дети растерзают тебя на клочки, если чуда не произойдет, — бросил он.
Николас заметно побледнел, вздрогнул.
— Рудолф ван Амстелвеен, твои слова ранят наши сердца, словно острые кинжалы! — взвизгнул дон Ансельм. — Зачем ты тратишь силы, помогая детям, если не веришь словам богоизбранного Николаса?
— Да затем, что не могу вообще отговорить детей от этого похода! — вскричал Долф, потеряв всякое терпение. — Вы… вы придумали для этих несчастных сказку, красивее которой они в жизни ничего не слыхивали. Вы обманули их! Попомните мои слова, дон Ансельм, в Генуе у вас ничего не выйдет, и уже на берегу восемь тысяч детей поймут, что их мечта разбита вдребезги. Вот тогда придет час вашей расплаты, это я вам обещаю.
С этими словами Долф поднялся и шагнул из палатки, тут же наткнувшись на Леонардо, который поджидал его.
— Ты теперь всегда будешь за мной следить? — еще не остыв от гнева, набросился он на студента.
Леонардо невозмутимо улыбнулся.
— Я слышал, мы завтра отправляемся.
— Только через мой труп! — воскликнул Долф и помчался к лазарету.
…Еще издалека он заметил столб дыма над погребальным костром. Упряжка стояла, готовая тронуться.
— Сколько сегодня?.. — выдохнул он, останавливаясь рядом с Петером.
— Трое.
«Осталось пятнадцать тяжелобольных», — размышлял Долф.
Смерть этих троих уже не так потрясла его. Он пережил столько смертей, что сердце его ожесточилось. Будущее рисовалось ему в самых мрачных тонах: через несколько дней случаев со смертельным исходом будет уже не три, а тридцать или триста…
Он успел хорошо узнать Ансельма, чтобы не сомневаться: монахи вместе с Николасом осуществят свой завтрашний план. Ансельм торопится. Но почему? Что за тайна окутывает этот немыслимый крестовый поход?
Он задумчиво смотрел на Петера, и гнев понемногу стихал, уступая место тревоге, горечи, страху.
— Ты хочешь увидеть Иерусалим, Петер? — внезапно спросил он.
— А кто не хочет…
В этом весь Петер — сплошные уклончивые ответы. Но Долф очень ценил его: у парня было множество достоинств. Прирожденный лидер, он отличался к тому же какой-то особой, внутренней интеллигентностью. Всего несколько недель пути превратили сына крепостного в юношу, наделенного чувством собственного достоинства и необыкновенной проницательностью. И еще — он почувствовал, что такое свобода.
— Почему ты ушел из дому, Петер?
Юноша поднял голову.
— А ты ушел бы, Рудолф ван Амстелвеен, если бы дома тебе доставалось побоев больше, чем еды? Не ушел бы, зная, что тебе открыта дорога в Иерусалим, где вечно сияет солнце и где не придется работать?
— Почему же сестры и братья не пошли с тобой?
Петер закусил губу.
— Я самый старший. У меня было шесть братишек и сестер, троих унесла Багровая Смерть пару лет тому назад. Я тоже заболел, но вот видишь — живой.
Теперь понятно, почему именно Петер первым распознал смертельную болезнь, почему он вечно находил себе занятия в лазарете. Вдруг Долфа осенило:
— Скажи, Петер, ты знал, что те первые четверо малышей, которых мы оставили в Ротвайле, уже смертельно больны?
— Как не знать. Я же видел их.
— И несмотря на это, ты… Петер, как же ты мог так поступить? Почему ты ничего не сказал мне?
Петер снова перевел взгляд на языки пламени, подтолкнул несколько хворостинок поближе к огню.
— Жадный народ эти ротвайльцы — снега зимой не выпросишь.
Долф почувствовал, что земля уходит у него из-под ног.
— Мы стояли в башне городской ратуши, — продолжал Петер без всякого выражения, — а ведь нас принимали там не случайно. Из окон башни нам хотели показать тучные поля, сочные луга, на которых пасутся несметные стада скота. А сколько еще плодородной земли, богатой посевами и живностью, позади этих холмов! Процветают ротвайльцы, ничего не скажешь, и город красивый, каменный. В скалах они ухитрились прорубить каменоломни, в реке они моют золотой песок, серебро добывают в горах, а железо в шахтах далеко на севере… И эти люди сказали Николасу, что зоркая стража охраняет их угодья и что они готовы на месте уложить ребенка, который протянет руку к их добру. И ведь я стоял рядом, Рудолф ван Амстелвеен, и я должен был все это выслушать.
