Он поднял голову и посмотрел в темноту коридорчика блестящими, неподвижными глазами.
— Да мне действительно лучше пить. Тихомирно сидеть здесь и пить. Тоже стать сереньким тельцем.
Он потянулся к бутылке, но Антон предусмотрительно отодвинул ее подальше.
— Хватит тебе, — сказал он.
— Бесы, — пробормотал отец Андрюша, вздыхая.
— Ложись-ка спать, — сказал Антон. — Ложись-ложись…
Поднялся и сам накрыл Игорька одеялом. Поморщился от боли.
— Отец, — позвал он. — Затяни мне бинты потуже. Сваливаются, черт бы их… Царапина, а кровь все льется.
Игорьку снился город. Красные крыши горели на солнце. Белые стены с множеством воздушных арок и шпилями. Мощенные булыжником мостовые, узкие каналы, наполненные прозрачной водой, неумолкающие серебряные фонтаны. Площадки, увитые плющом, маленькие яблоневые рощицы, где на ветках зрели невиданные золотые плоды. В городе было тихо и пусто. Город словно ждал, и тишина жадно слизывала эхо его шагов.
Отца Андрюшу, тоже разомлевшего и усталого, Антон уложил в другом углу подвальчика, укрыл жестким клетчатым одеялом, и тот безропотно подчинился, свернулся калачиком и заснул, похожий на болотную шерстяную кочку. Его круглое лицо расслабилось, тяжелые сиреневые веки закрыли глаза.
Сам Антон спать не хотел. Болела и стыла рана, полученная от куска начинки бомбы, протащенной на площадь самоубийцей.
Да и нелишне было последить за новым приобретением отца Андрюши — первым за последние семь лет.
Антон присел за импровизированный столик и вылил в стакан остатки водки. Бутылку поставил на пол. На свой страх и риск закурил первую за сутки сигарету. Что-что, а пренебрежение к своему здоровью отец Андрюша из своих воспитанников вытравить не мог — пренебрежение это было воспитано в детях многочисленных городских «плешек» гораздо раньше, чем в их жизни появлялся воспитатель.
Неизвестно, был ли у отца Андрюши когда-нибудь церковный сан и свой приход, но Библию он знал назубок и отпевал замерзших в коллекторах бомжей с душой, не сбиваясь и не путая строчки. Каким бы пьяным ни был.
Впрочем, припомнил Антон, поначалу он и не особо-то пил.
Он появился среди бездомных в начале осени, еще молодой, но уже беззащитный и забавный. В толстом вязаном кашне, наверченном на короткой шее, и с клетчатой курткой под мышкой. Представился отцом Андреем, всех благословил и смирно сел в уголке, никому не мешая. Смиренность его не спасла. В первую же подвальную ночевку отцу Андрюше пробили голову, и он отлеживался потом за трубой, беззвучно плача. После этого его прозвали Трепанацией за широченный страшный шрам и оставили в покое — он стал явно придурковат.
Трепанация бродил по торговым рядам, выпрашивая мелочь, и составил конкуренцию молодняку, который считал ряды своей территорией. Молодняк, среди которого тогда ошивался и Антон, жестокостью мог перещеголять матерых бездомных алкашей, и Трепанации грозила страшная участь, но случилось то, что теперь Антон понимал, а тогда посчитал чудом.
Молодняк вечерами грелся у костра, топливо на который весь день тащили с ближайшего рынка — деревянные ящики, картон, коробки.
Ветвистая посадка за платформой скрывала их от любопытных глаз. Летом возле костра и ночевали, а обычно пили водку и портвейн, грызли шоколадки, ели белый хлеб с майонезом из мягких пакетиков. Грелись и отдыхали.
Туда и пришел вечером отец Андрюша со своим мешочком мелочи. Молча сел на краешек сухого бревна, высыпал мелочь на землю и поделил на равные кучки.
— Господь завещал делиться, — сказал он и потянул руки к огню.
— А ты не делись, — сказал тогда Антон, — а просто иди в другое место стрелять.
— Мне скучно одному, — простодушно признался отец Андрюша, — а детишек я люблю. Я лучше с вами.
Многие из присутствующих вздрогнули при его словах, но случилось второе чудо — никто не понял их так, как привыкли понимать.
Правильно поняли тогда придурковатого Трепанацию, и поэтому он и остался ночью у костра, а на следующее утро исчез и не появлялся два дня.
Он вернулся к костру поздно вечером, волоча за собой коробку с одеждой. Не новыми, но добротными куртками, джинсами, свитерами и рубашками. Все обновки натягивались тут же, у костра, на грязные худые тела, и отец Андрюша волновался, хватит ли всем, правильно ли посчитал. Единственной девочке достались кожаные ботинки на небольшом каблучке — Антон хорошо запомнил, она, Катя, носила их долго, до самой зимы, до тех пор, пока не попала под колеса быстро несущегося джипа на дороге, где молодняк мыл стекла машинам с выкриками «дядь, дай десять рублей!».
Он часто исчезал, а потом являлся с коробками, одышливый, но веселый, распаковывал добычу и принимался одаривать своих подопечных. Узнав, что половина обитателей «плешки» еле-еле дотянула три класса, притащил тетрадь и карандаши, и вечером попытался начать урок, но его беззлобно высмеяли. Отец Андрюша посмеялся со всеми, но затеи не оставил, просто зашел с другой стороны — теперь вечерами он рассказывал все, что знал — про давно умерших царей, про войны, про доспехи и пороховые ружья, про революции и перевороты, про электричество и океанические течения. Диапазон его знаний был огромен, рассказывать отец Андрюша умел, и его вскоре перестали перебивать зря и слушали молча, изредка только подкладывая в костер картон или разломанный ящик.
Антон знал, что кое-кто после этих разговоров брался за карандаш, заново выводя в тетрадке полузабытые буквы.
Невесть откуда явившийся проповедник не нашел себе места среди «элиты», но оказался важен и нужен детям. У многих был дом и родители, и в самые холода они уходили от костра, и Антон тоже поначалу относился к ним — у него была мать, стремительно превращавшаяся из молодой красавицы в высохшую черную бабу.
Антон редко ее видел, но само ощущение того, что он не один, его успокаивало. Он, как и все, нуждался в помощи отца Андрюши, да и дураком не был — мать свернула с рельс не так давно, после смерти отца, и Антон еще помнил нормальную жизнь и не вычеркивал ее из своих дальнейших планов.
Ему показалось, что надежды не осталось только после того, как, пробравшись в собственную квартиру через форточку, он нашел мать на полу уже без признаков жизни.
Накануне он видел ее — она приходила к костру в длинном кожаном пальто, шикарном, с пышным меховым воротом — это последний подарок отца.
Торопливо разлила водку по стаканчикам и угостила всех. Сама же, высоко подняв руку, провозгласила тост тонким простуженным голосом:
— Пусть в нашей жизни будет столько горя, сколько останется капель в моем стакане!
