– Жду рассвета, – мрачно пробурчал Дима. – Попробую добраться до больницы. Говорят тебе, я повредил ногу. Потому и идти не могу.
– Так и будешь тут сидеть? – Девушка задумчиво провела пальцем по щеке. – Всю жизнь? Странно…
– Ты сама какая-то странная…
– Я тоже художница, – сказала она. – Хочешь посмотреть?
Она вытащила из кармана шубки блокнот. Дима положил его на колени, усилием воли заставил себя избавиться от рукавиц и, теряя последнее тепло, начал листать. Там были сплошь цветы: настоящие и фантастические. Дима закрыл последнюю страницу, поднял глаза.
Девушка, чуть пританцовывая на снегу, смотрела на него доверчиво.
– Понравилось?
– Ну… да, – сказал Дима. На самом деле он не знал, что сказать. – Ты с натуры рисуешь?
Она кивнула.
– Таких цветов не бывает, – заметил Дима.
– Смотря что считать натурой, – возразила девушка.
Дима снова натянул рукавицы. Теперь они были тоже стылые. Он вздрогнул, и девушка заметила это.
– Что с тобой?
– Замерз.
Она зачем-то огляделась по сторонам и подсела к Диме вплотную.
– Я буду на тебя дышать.
И она действительно принялась дышать, старательно, изо всех сил выдувая из себя тепло. Затем посмотрела на Диму выжидательно:
– Ну как? Согрелся?
– Немного, – соврал он и тут понял, что вовсе не соврал: ему действительно стало чуть теплее.
– Будем рисовать, – предложила она. – Бери блокнот. Там еще полно места.
Дима, сам себе удивляясь, послушался. Девушка сунула ему карандашик.
– Что рисовать? – спросил он.
– Что-нибудь приятное. Ты любишь собак?
Дима нарисовал несколько мультяшных собачек. Девушка бегала вокруг, кричала: «Как здорово!», смеялась и время от времени хлопала Диму руками по плечам и спине, чтобы «согревалась кровь», как она объясняла. Ей нравилось все, что он ни рисовал. Она восхищалась им самим, его вымученными шутками и, казалось, была абсолютно счастлива – хотя с чего бы?
Диме наконец надоело рисовать. Он вернул девушке блокнот и попросил:
– Обними меня.
Она окутала его своей шубкой и прижалась к нему тесно-тесно. Она была горяченькая, как зверек, и дрожь постепенно перестала сотрясать димино исстрадавшееся тело.
«Я не должен спать, – заклинал себя Дима. – Не исключено, что эта девчонка мне только грезится. Я засну и больше не проснусь… Я не должен спать на морозе…»
И все-таки он заснул.
Разбудил его телефонный звонок. В кармане куртки сотрясалась и обиженно вопила трубка. Негнущимися пальцами Дима вытащил ее и поднес к уху.
В трубке плакала Чепрунова.
– Димка, Димка… – твердила она. – Что ты не позвонил? Я всю ночь реву, жду тебя…
– Я… – хрипло начал Дима и замолчал, не в силах продолжать вот так, сразу.
Он огляделся по сторонам. Бледненький свет сочился сквозь потустороннюю ночную синеву, впереди, там, где начиналось изогнутое тело моста, уже простиралась через все небо желтоватая полоска. Парк был погребен под снегом, все следы, оставленные вчера, исчезли. Не было и девушки в белой шубки. Дима спал в неловкой позе, прислонившись к чему-то твердому.
– Димка? – обеспокоилась в трубке Чепрунова. – Ты что молчишь? Где ты?
– Я в парке… – выдавил Дима. Голос почти не слушался его.
– Я сейчас приду, – сказала Варвара решительно. Она мгновенно осушила слезы, сделалась деловитой. – Ты всю ночь там торчишь?
– Да…
– Дурак!
– Знаешь что, – просипел Дима, – не надо тебе приходить…
Она сразу всхлипнула.
– Димочка, прости… Я не хотела.
– Давно бы так, – сказал Дима. Он попробовал пошевелиться, но тело затекло и почти не повиновалось.
– Дима, – сказала в телефоне Чепрунова, – а давай поженимся. Чтоб на всю жизнь.
– Всю жизнь ругаться? – спросил Дима.
– Я же сказала – не буду больше!
– Вообще-то это я должен был сделать тебе предложение, – сказал Дима. – И не по телефону.
– Кто успел, тот и съел, – объявила Варвара.
Дима вдруг засмеялся, но вышло у него это так хрипло, что Варя испугалась.
– Что с тобой? Ты умираешь?
– Почти. Приходи скорей. Я что-то совсем замерз.
– Бегу!
Варвара отключилась и, видимо, бросилась одеваться. Она всегда проявляла чудеса расторопности, когда принимала какое-нибудь решение и наступала пора практических действий. А вот в жизненных теориях Чепрунова слабовата. Иной раз по суткам мучается, соображая, как лучше поступить.
Дима, кряхтя, навалился на свою опору, чтобы попытаться встать. Снежная шапка свалилась с гладкой поверхности, и открылась черная голова статуи – одной из десятка, что украшают парк. Статуя изображала молодую девушку, сидящую с блокнотом для зарисовок. Юная художница задумчиво чертила в блокноте карандашом, почти не глядя в свой рисунок. Диме нравилась эта статуя. Раньше она стояла в другом месте, возле пруда, но после начала реконструкции ее перенесли чуть подальше. Красно-белая лента, которой отгораживали опасные участки ремонта, была обмотана у девушки вокруг шеи, обрывок той же ленты болтался на соседнем дереве. Видимо, порванная лента показывала местонахождение ямы, в которую вчера угодил Дима.
Эта лента убедила Диму больше всего. Теперь он уже не сомневался в том, с кем вчера разговаривал и кто согревал его ледяной ночью. Он наклонился и разгреб снег, очищая блокнот для зарисовок. На бронзовой страничке отчетливо видны были мультяшные собачки.
Дима тихо, счастливо вздохнул, провел рукой по бронзовой щеке статуи, и ему показалось, что лицо девушки все еще теплое. Оглядевшись по сторонам – не видит ли кто – Дима поцеловал ее в висок.
И тут на него, буквально из небытия, вихрем сверхъественной витальности налетела Чепрунова:
– Что с тобой? Ты цел? Ухо не болит?
«Надо же, помнит, оказывается, что у меня было ухо отморожено!» – поразился Дима. Чепрунова всегда представлялась ему особой достаточно безразличной к болезням окружающих, однако ж вот тебе!
– Варька, я чуть не помер, – честно просипел Дима. – И ты – самая лучшая, правда. Не знаю, что на меня нашло. Я люблю тебя.
Она длинно всхлипнула.
– Идем. Я чайник поставила. Пока мы ходим, как раз закипит.
– Пока мы ходим, он как раз расплавится, – сказал Дима. – Я вывихнул ногу. Или даже сломал.
Валькирия велела пострадавшему «навалиться» на нее «всей тушей», и они похромали прочь, в сторону дома.
Бронзовая девушка в пушистой шубке тихо смотрела, как мультяшных собачек в ее блокноте заносит стылой предрассветной поземкой. Она знала, что там, под белым покровом, страница перевернется, и блокнот вновь застынет на рисунке несуществующих цветков.
Парк лежал под толстым слоем снега: в ожидании весны притаились трудяги-аттракционы, спряталась под лед протока-«Темза», сберегая в илистом дне зародыши будущих ленивых кувшинок; голыми колами торчали стойки для зонтиков в летних кафе, впавших в обычную сезонную спячку; молчала музыка из киосков; клумбы стали как глазетовые младенческие гробики и точно так же навевали мысль о сахарных ангелочках. Александровский парк погрузился в зиму, как в перину, чтобы с наступлением весны расцвести всеми своими чудесами – аляповато-пестрыми и, несомненно, доступными для любого человека, даже с самым скромным достатком.
