…Впервые ему стало страшно в заюзившем “бьюике”, но лишь на какой-то миг, а когда “бьюик” слетел с серпантина и завис над трехсотфутовой пропастью, чувства отключились совершенно, и он только вдруг понял, что видит машину со стороны, как она падает и вспыхивает – без него. Мир перед глазами бешено завертелся, а он тогда не придал этому значения, решив, что именно так и умирают…
– Разносолов тебе! – взъелся Ткач. – Кулинариев!
– Ты лучше скажи, каким обрызом я тебя понимаю, и, главное, ты меня, – сказал он, все не оборачиваясь. – Я сейчас произнес три фразы, и все три на разных языках, а ты понял. Как ты понял, если у вас тут и языков-то этих нет? Или есть, Ткач?
– Языков тебе!..
…затем он сразу увидел Ткача. Без перехода. То есть он увидел существо, представившееся как Ткач. Оно помолчало и добавило со значением в голосе: “Пятьдесят четвертый”. Существо было несомненно человекоподобным, с привычным набором конечностей, но цветом синее, сгорбленное, тонкие руки беспрестанно шевелили тонкими пальцами, сквозь прорехи в стеганной куртке просматривалась синяя грудь, и на груди это были… щупальца, решил он. Тонкие, такие же тонкие, как пальцы, и даже, кажется, с фалангами, подобранные и свернутые в клубки, и явно очень длинные…
Пятьдесят четвертый Ткач присел к нему рядышком и тихими понятными словами стал излагать. Начал он с имени, которое отныне будет носить новичок. Имя было доступное и краткое: Вест. Предписывалось оно, по-видимому, категорически, и спорить новоявленный Вест не стал, тем более, что считал он себя либо на том свете, либо еще в мотеле, где набрался до синеньких человечков, и ни “серпантина”, ни полетевших тормозов не было в помине. Затем ему разъяснили, что перед ним труженик скромный, и номер его сиречь порядковый номер в общем строю скромных тружеников-Ткачей, но произносить и – буде придется – писать его следует с буквы заглавной, ибо любой труд почетен, и на толику уважения он, Пятьдесят четвертый, наработал. Далее Весту “справили одежду” – засаленную куртку, как на самом труженике, и неопределенного вида брюки. Вест облачился. Все сильно смахивало на бред, но бред не бывает таким продолжительным и логичным, и ему впервые стало не по себе.
– …во дурак-то! Выходит зря я тебе вдалбливал, что это все и есть Усвоение. Все-о. Понимаешь? Общаемся вот свободно, веришь мне, так? Все Усвоение. Погоди, работать начнешь, у тебя и пин… пиг… пим-ментация…
– Пигментация.
– Во-во! Пигментация изменится. Кожура, правда, полезет, но это не больно, ты не бойся.
– Ладно, – сказал Вест. – Верить я тебе действительно почему-то верю, но если ты думаешь, что мне от этого легче, то напрасно.
Особенно не по себе ему было в первый день, когда он наконец уверился в реальности происходящего и начал думать невесть что. Первым делом представилась некая зараженная зона, тем более, Ткач все время твердил про карантин. (“Ты есть где? Ты есть в карантине. На предмет чего? На предмет рецидивов. Большего тебе знать не положено”). Скажем, открылась внезапно область выпадения специфических осадков со специфическими свойствами, специфически воздействующими на человеческий организм. Как на физический, так и на психологический облик.
Он, уразмыслив себе так и отпихнув Ткача, уже занес через порог ногу, но три пули, одна за другой, расщепили брус притолоки, и Ткач мрачно пообещал шлепнуть, причем притом “ему самому за это ничего не будет”. Пистолет у Ткача оказался весьма впечатляющим, калибром не меньше 45. Впрочем, смотреть с порога Весту разрешили, хотя далеко не в любое время. Попозже Ткач клятвенно заверил, что это надо “для твоей же пользы”, что через пять – шесть дней все разъяснится само собой, “и за ради всего святого, не ходи ты”.
– Где я хоть нахожусь, ты мне можешь ответить?
– А и не надо, – сказал Ткач с набитым ртом, – и не понимай. Тебе, значит, и не велено понимать. Было б велено, понял бы, а нет так нет.
– Кем велено? – быстро спросил Вест. Ткач задумчиво облизывал синие пальцы.
– Ну так, – сказал Вест. – Или ты со мной разговариваешь по-человечески, или я тебя пристукну. И тогда уже точно уйду.
– Тебя кто держит? Иди… иди, иди. Через десять минут мокрого места не останется. Пшик! – и готово. – Ткач отер руки об штаны. Сказал: – Не рыпайся, дурак.
Тоска, подумал Вест. Нехорошо, аи, как нехорошо, что я до сих пор ничего не понимаю…
Любые, в общем, версии критики не выдерживают. Но либо они, либо это проделки кошмарненьких Пришельцев, верующих людей, по чисто гастрономическим побуждениям… “Лагерь это, – подумал Вест. – Лагерь для перемещенных лиц, а Ткач обрабатывает новичка. Плохо, кстати, обрабатывает, не прививает нравов и обычаев”.
– Слушай, Ткач, – сказал Вест и замолчал. Ох, до чего же не хочется. Хочется выждать обещанные пять суток. Теперь – меньше.
– Слушай, Ткач, – повторил он, – я, пожалуй, пойду.
– Кто тебя держит? Иди. Иди. Иди. Через… эй, эй, постой, эй, куда? Я тебя счас!..
– Твоя очередь не рыпаться, Ткач. – Он показал пистолет. – Ты слишком крепко спишь, Ткач.
* * *
Здание фабрики было сложено из серого и розового кирпича вперемешку, и издали казалось пятнистым. Местами кладка выкрошилась, а повыбитые стеклоблоки, по всей вероятности, заменявшие окна, как пломбой, заделаны цементом. Под плоской крышей лепились птичьи гнезда, все до одного брошенные, но стены и фундамент под ними еще белели старыми потеками. Кроме того здесь был грохот, ритмичный, слышимый издалека, и Вест еще перед полуразобранным мостом через сухое русло понял, что это он доносился, пока они с Ткачом шли до странности одинаковыми улицами.
– Это, значит, фабрика?
– Ага, фабрика.
Вест мельком глянул на Ткача. Тот насупился, время от времени сплевывая. Не нравилось ему.
– А вот там что?
– Где?
– А вон.
– Склады там.
Понятненько. Склады. Чего склады? Сырья, надо думать, или продукции. Продукции чего? Надо думать, фабрики. Фабрики какой? Джутовой, поскольку так называется весь квартал. Опять же, чего квартал? Надо думать, города… Паршивец Ткач, слова из него не вытянешь!
Ткач снова сплюнул – и слюна у него была синяя. Вест отвернулся, его замутило.
– Ну, не передумал? – спросил Ткач. – Пойдем лучше домой, а? Пойдем, чего ты как…
Он не только насупился, Ткач. Он стал тише, присмирел, уже не орал, и вздыхал, и канючил вернуть пистолет, он. де. казенный, стребуют потом. Вест не спрашивал, чей казенный, и кто стребует. Он изо всех сил искал и не находил знакомое, виденное раньше, к чему можно было бы примериться. Все было обыденным и все – невероятным. Дома, похожие на разбросанные спичечные коробки, горы – далеко, судя по солнцу, на севере. Не те горы. Огромные, на полпанорамы, тысяч десять – двенадцать – где такие есть? Пыль была желтая и теплая от желтого солнца на голубом небе, и редкие кустики по обочине что-то там напоминали, но горы-то, горы…
