Даже тебе я не нужна, подумала я, заглядывая в его спокойные желтые глаза, бродишь где-то часами сам по себе и приходишь, когда тебе вздумается, ни погладить тебя, ни поговорить с тобой – все вы уходите от меня и возвращаетесь, только чтобы поесть и заснуть в тепле, а у меня не осталось ничего, кроме бессмысленного, бесконечного ожидания.
Пёс осторожно обошёл меня, слегка задев мою ногу асимметричным кольцом пушистого хвоста, и требовательно царапнул лапой входную дверь. Неплотно прикрытая, она распахнулась от его толчка, и он скользнул внутрь. Делать снаружи было больше нечего; мне пришлось последовать за ним.
Привычная утренняя суматоха возобновилась, как будто никакой ссоры не было, – на дровяной плите начинала булькать прихлопнутая крышкой кастрюля, и те, кто остался внутри, уже рассаживались вокруг стола, собираясь приступить к завтраку.
Уютный звон посуды, хлопанье печной дверцы и запах еды разбудил детей, спавших в соседней комнате, и теперь они, сонные и растрепанные, с оставленными подушкой нежными следами на щеках, уже смирно сидели рядом и жадно следили за пустыми пока тарелками, которым не суждено было наполниться ничем, кроме мутного вчерашнего бульона с редкими кусочками рыбы.
Я с тоской взглянула на свою кровать, которую заняли дети с ложками в руках; чтобы им было удобнее дотянуться, их усадили на наши с Серёжей подушки, – всякий раз я как можно тщательнее укутывала эти несчастные подушки, прятала под спальным мешком, но это ни разу еще не помогло, потому что оглушительная и нищая наша неустроенность давно нарушила неприкосновенность и постелей, и полотенец, я как-то сказала Сереже: «Скоро мы, пожалуй, начнем меняться нижним бельем». Только он, как всегда в эти месяцы, не понял меня или не услышал и просто рассеянно кивнул – «потом, после, не сейчас»; и даже если бы я попыталась объяснить ему, если бы даже мне удалось привлечь его внимание на время, достаточное для того, чтобы сказать ему: «они не любят меня, ну послушай, послушай, пожалуйста, ты даже не представляешь себе, как сильно они меня не любят, каждый день, когда ты уходишь и оставляешь меня здесь, я молчу, молчу часами, как будто без твоей защиты мне нет места среди них, как будто у меня вообще нет права здесь находиться», – он только досадливо поднял бы брови и ответил: «Анька, мы голодаем, мы скоро умрем от голода – буквально, а ты пристаешь ко мне с этой хернёй, потому что не можешь договориться с тремя неуживчивыми бабами?» – я ничего, ничего не смогла бы ему объяснить.
– Чак Норрис настолько крут, что не боится ходить по минам, – негромко сказал Андрей, увидев меня. – Это мины боятся, когда он…
Кроме него, на меня никто больше не смотрел, остальные продолжали негромкие свои разговоры, Наташа спокойно разливала суп по тарелкам, и поэтому то, что случилось в следующую секунду, оказалось для всех – и для меня тоже – полной неожиданностью; я успела только почувствовать, как краска бросается мне в лицо, как застывшие на морозе щёки мгновенно делаются горячими, как бешенство – разрушительное, неконтролируемое, захлестывает меня до самых глаз; только что я стояла у порога, не решаясь сделать ни шагу, и вдруг я прыгнула – прыгнула вперёд, навстречу этому разъехавшемуся в улыбке ехидному лицу. Наверное, Андрею показалось, что я сейчас ударю его, потому что он осёкся и на мгновение даже инстинктивно зажмурил глаза и вжал голову в плечи, – рука моя действительно взлетела вверх, почти против воли, от меня ничего уже не зависит, поняла я с ужасом, сейчас я действительно, кажется, ткну кулаком прямо в это запрокинутое лицо, но вместо этого мои скрюченные пальцы вцепились в тарелку, стоявшую перед ним, и рванули, обжигаясь, расплескивая по столу горячую жидкость; словно со стороны, я наблюдала за тем, как надтреснутый кусок фаянса, зажатый в моей руке, поднимается и медленно переворачивается, как суп тяжелым маслянистым водопадом шлёпается на изъеденные временем, чёрные доски пола.
– Хочешь рыбы? – услышала я собственный шёпот, искажённый, свистящий. – Пойди, налови себе.
Сидящая напротив девочка неожиданно громко засмеялась, протянула пухлую короткопалую ладошку, запустила ее на дно собственной тарелки, неловко сгребая в горсть разварившуюся рыбную кашицу, и с размаху – её круглое некрасивое личико даже слегка исказилось от этого приятного усилия – шлёпнула полной супа маленькой пятерней вниз, забрызгивая подушку, на которой сидела, и наш с Серёжей спальный мешок, и матрас под ним.
Я наклонилась к ней и взяла её на руки – она не удивилась и только послушно поджала свои короткие ножки, пока я вытаскивала её из-за стола, пока несла её, неожиданно тяжёлую и очень горячую, какими бывают только маленькие дети, щенки и котята; её мягкие спутанные после сна волосы щекотали мне подбородок.
– Крутой Уокер, – просипела я почти уже беззвучно, задыхаясь, усаживая девочку на колени к её остолбеневшей матери, – Чак Норрис, – и, вернувшись к кровати, сдёрнула смятую, ещё тёплую свою перепачканную подушку и швырнула её прямо на стол, в уютно составленные тарелки и чашки.
На пол с мелодичным звоном посыпались ложки, а я обернулась к мальчику, сидевшему на второй подушке, – он поднял на меня круглые, потемневшие от страха, совершенно Серёжины глаза – и взгляд этот остановил меня и отбросил назад, к двери. Уже хватаясь за ручку, я услышала, как запертый в лёгких воздух наконец со свистом вырывается наружу через сдавленное горло и как Пёс с негромким, сосредоточенным чавканьем слизывает с пола прилипшие к доскам кусочки рыбы, и выбежала, не оборачиваясь, в белесый морозный день, оставив дверь распахнутой настежь, в три прыжка добралась до края кособоких дощатых мостков и бросилась вниз, к озеру, провалившись в снег по колено, и побежала – зигзагами, как бессмысленный испуганный заяц, со стучащим в ушах сердцем, ослепленная яростью и страхом одновременно.
Я бежала и бежала, долго, захлебываясь ледяным встречным ветром, и даже, кажется, кричала – громко, раздельно, не-на-ви-жу, не-на-ви-жу! – и отрывистые эти выкрики, едва сорвавшись с губ, седлали волны обжигающего холодного воздуха и уносились обратно, к оставшейся позади скособоченной мерзкой конуре; я бежала и кричала, чувствуя, как вместе с криком распрямляется у меня внутри какая-то заржавевшая, закисшая пружина и освободительные, жаркие слёзы разлетаются в стороны и падают вниз, даже не касаясь щёк.
А потом я запуталась в высоченных, стеклянных от мороза черных сорняках, растущих густо, как зубья гигантской расчески, – и упала на колени, набрав полные рукава снега. И подняла глаза. Я увидела янтарно-желтые аккуратные брёвна огромного сруба, вытоптанную площадку с глубокими следами от снегохода, второй сруб-близнец, стоящий чуть поодаль, кромку тихого заснеженного леса и узкую, змеящуюся между деревьями дорогу, перегороженную спящей, заиндевевшей «шишигой». Кричать расхотелось. С острова это место почти неразличимо – на таком расстоянии можно было разглядеть разве что дым, поднимающийся из печных труб, только вот дыма здесь сейчас не было. Я осторожно поднялась на ноги, отряхнулась и пошла вперёд, направляясь к крыльцу ближайшего к берегу дома, повторяя про себя – они не видят меня. Они не знают, что я здесь. Они ни за что меня здесь не найдут.
