— И низвергли эти молнии вавилонское сооружение на строителей его. И земля содрогнулась, и окутала город тьма. И вышло море из своих берегов, — запричитал Табия, трагически тряся каракулевой бородой. — Три дня и три ночи небеса изливали воду на потревоженную твердь. И возрыдал Вавилон, ибо это стало началом его конца…
— А нимрод куда делся? — бестактно прервал Ильич.
Табия замолчал.
— Этого не знает никто, — наконец молвил он. — Трое халдеев, которым удалось чудом выбраться из-под разрушенной башни, разыскали нимрод под обломками, вынесли его из-под носа египтян и спрятали. Когда шапи-кальби схватили этих халдеев, двое сразу покончили с собой, а третий не успел и был подвергнут жестоким пыткам, от которых умер, не проронив ни слова. Нимрод уцелел. Но где он, неизвестно. Так что не беспокойся, вождь. Если нимрод не обнаружили до сих пор, то вряд ли найдут за истекшие часы. Возьми вот что!
Табия протянул Ильичу золотой диск на цепочке тонкой работы.
— В тот момент, когда Авраам с другой части света в мире живых призовет Хуфу, эта вещь поменяет свой цвет. Так ты узнаешь, что час пробил.
— Чистый брегет, — завистливо присвистнул Шайба. — . «Онегин едет на сходняк и там понтуется в натуре. Пока недремлющий брегет не прозвонит ему обед». Слышь, Ассириец, а мне? Я тоже такой бимбар хочу!
— Одного достаточно, — отрезал маг. — Все. Завтра нас ждут великие дела. А сейчас надо отдохнуть. Я потерял слишком много сил.
Халдей указал гостям на выход и устало смежил веки.
— Что с вами, Владимир Ильич? — обеспокоенно спрашивал Пирогов, высунув голову из саркофага, — Неужто все зубы разом разболелись? Так это самовнушение, сударь мой, они вас беспокоить никак не могут!
Ленин, сидевший в центре камеры за выщербленным гранитным столом, продолжал старательно подвязывать щеку полосатым платком. Перед ним стояло идеально круглое зеркало из полированной бронзы в рамке слоновой кости, рядом лежала палетка с красками.
— Владимир Ильич!
— Знаете что, товарищ Пирогов, называйте меня сегодня лучше рабочим Ивановым. Недолго, всего один день. Запомнили? Рабочий Иванов, — обернулся Ленин, и хирург с изумлением увидел, что у него начисто сбриты усы, зато густо подрисованы брови.
Пирогов сел в саркофаге и затряс головой.
— Ничего не понимаю, — сказал он. — Пока я спал, что-то стряслось?
— Пока нет, — с сожалением сказал Ильич. — Но я надеюсь, что стрясется. Однако поскольку исход совершенно неясен, лучше быть готовым ко всякому. Хотите, вас тоже загримируем? Я тут разных тряпок набрал.
— Спасибо, не надо, — с достоинством отказался эскулап. — А вам не кажется, что этой самодеятельной повязкой вы только обращаете на себя излишнее внимание?
— Нет, — с лукавинкой отвечал Ильич. — Такая повязка мне уже сослужила однажды верную службу. Поднимайтесь, Николай Иванович! Надобно пройти в зал, посмотреть обстановку. А мне в одиночку сегодня передвигаться никак нельзя — конспирация!
Интеллигентный Пирогов не стал допытываться, отчего ж Ильич не возьмет в спутники уголовного, с которым якшается в последнее время. Покачав головой, он спустил ноги, нашарил туфли и начал застегивать на себе мундир. А Ленин, в последний раз мазнув сажей по бровям, спрятал палетку и зеркало под саркофаг и вынул из пиджака диск на цепочке. Тот оставался незамутненным. Спрятав со вздохом его обратно в карман, Ильич увлек Пирогова в зал.
Там было непривычно тихо. Залитый светом трон пустовал. Существо с головой барана сидело на краю пьедестала, уныло овевая опахалом собственные ноги. Черные охранники Хуфу застыли по периметру, сжимая клювообразные ножи в руках. Их лица были невозмутимы, но Ильичу показалось, что они пребывают в некоторой растерянности. Присмиревшие мумии робко бродили туда-сюда, стараясь издавать как можно меньше шума.
Из толпы вынырнул Шайба, возбужденно зашептал: «Три раза уже объявляли начало сходняка и три раза откладывали. Может началось? Покажь бимбар!» Ильич с негодованием посмотрел на него, громко сказал: «В чем дело, товарищ? Разве мы знакомы?» и демонстративно отошел. Но в груди все возликовало. Не удержавшись, он еще раз вытащил диск. Тот вроде бы слегка помутнел. Или это освещение дало такой эффект? Ленин подышал на золото, протер концом пиджачного рукава, вгляделся опять. Увлеченный этим занятием, он и не заметил, как оказался в кольце из черных и блестящих, словно обсидиан, тел.
— Ты — Ич? — вопрос заставил его подскочить.
— А? Что? Но… — Ильич поправил повязку на щеке. — Видите ли, это какая-то ошиб…
Бесцеремонные руки подхватили его под локотки и потащили сквозь толпу, словно утлый челн, взятый на буксир мощным пароходом. Ленин судорожно сжимал диск в кулаке, прикидывая, как изловчиться и спрятать его на теле. Он так и не успел ничего придумать, как оказался в погребальной камере Хуфу.
Фараон, к превеликому сожалению, был тут, цел и невредим. Он восседал на золотой табуретке, подставив распростершемуся ниц рабу иссохшие распеленутые ноги. Раб хлопотал над ними, массируя хозину пальцы и полируя ногти пилкой, инкрустированной цветными каменьями.
«Раскрыт или не раскрыт?» — мучительно гадал Ленин.
— Ты можешь сесть, Ич! — приветливо сказал Хуфу. — Почему перевязана твоя голова? Жрецы уту плохо закрепили тебе нижнюю челюсть при бальзамировании? Мой личный потрошитель исправит их оплошность.
— Нет-нет, благодарю, — поспешно отказался Ленин. — Просто фантомная зубная боль. Пустяковейнейшая вещь, да и прошла уже.
Он поспешно сорвал платок с головы, удачно скрыв в мягких складках ткани вавилонский диск.
— Расскажи, как прошел великий почин, — тем же ласковым голосом предложил фараон.
«Не раскрыт!» — упала гора с ленинских плеч.
— Преотлично прошел, на ура, — доложил Ильич, стараясь скрыть облегчение. — Более того, от инициативной группы поступило предложение: кроме субботников организовать еще и воскресники, чтобы коллективный сознательный труд стал нормой, а не исключением.
— Пускай будут воскресники, — доброжелательно кивнул головой Хуфу. — Больше тебе нечего сказать?
Вдруг лицо его исказилось, словно от боли. Ленин не удержался и скосил глаза вниз, приоткрыв диск в платке. Кажется, тот начал зеленеть…
— Что это? — перехватил его взгляд фараон.
— Так, медальон. Буржуйская вещица, ношу только в память матери, — торопливо сказал Ильич, честя себя на все корки за неосторожность.
— Дай.
Ленин и слова поперек сказать не успел, как черные руки выхватили у него платок, вытряхнули оттуда диск и услужливо поднесли фараону. Хуфу повертел его в руках, зачем-то понюхал. Усмехнулся:
