Метелину очень хотелось выйти из протопленной до самого потолка ресторации наружу к январским ветрам, но он так и продолжил неестественно ровно сидеть на стуле и даже зачем-то спросил:
— Почему?
Скопцов одарил его каким-то решительно непереводимым взглядом.
— Не сомневаюсь, вы за свою жизнь успели услышать несколько больше характеристик Охраны Петерберга, нежели дал вам сегодня я. И несколько больше цветистых сплетен о её зверствах. А я, граф, не слышал ещё ни одной, которая превосходила бы правду.
Правда жизни заключается в том, что неловкие ситуации, сколь бы неприятными они ни казались, — это мелочь. Раздражает, когда люди начинают дёргаться оттого, что им-де не о чем поговорить, не начать беседу и так далее. Если не о чем и не начать, зачем вообще собрались?
Плюс для упрощения беседы существуют всяческие, например, словесные и логические игры. Карты, домино, в конце концов.
Валову нравился Хикеракли за способность никогда и нигде не испытывать лишней неловкости.
Валову не нравилось, что Хикеракли любил иногда скрыться, оставив неловкость другим.
— Так вы что же, в самом деле живёте с, м-м-м, господином Гришевичем? — не без нервов спросил Сандрий Придлев, решившийся наконец-то распить с новообретёнными друзьями бальзам.
Когда он об этом всех известил, Хикеракли похлопал его по плечу и смахнул фальшивую слезу: «Моя школа, никаких академиев не нужно. Молодцом. По такому поводу предлагаю — нет, сударь, не предлагаю, настаиваю! — настаиваю на дальнейшем расширении круга общения. Путём принятия, так сказать, бальзамов на сердце».
Перспектива предложить Сандрию острый самогон, иронически зовущийся твировым бальзамом, вызывала у Валова сомнения. Тем более в общежитии, в чужой комнате. Кто потом убирать будет? Кто поведёт Сандрия, человека приличного и потому прежде ничего крепче водки не употреблявшего, домой? А вести придётся — уж способность твирова бальзама исцелить человека от навыка прямохождения известна.
«Круг общения, — ответил на это Хикеракли и, протянувшись, постучал Валову по лбу. — Соображай».
— В самом деле, с Гришевичем и живу, — лучезарно улыбнулся За’Бэй. — Будто в этом что странное есть?
За’Бэй сидел с ногами на столе, вжавшемся в стену не самой просторной комнаты между кроватями. Господин За’Бэй — Феогнид Мимнерм Анакреонт Ксенокл Букоридза-бей, какой-то турко-грек, приехавший в Академию из Европ, — и был пресловутым «расширением круга общения». «Свойский, весёлый. Щедрый, что, сами понимаете-с, немаловажно, — доверительно поведал Хикеракли Валову накануне. — Но нашему брату он дорог не этим».
«А чем?» — подозрительно переспросил тогда Валов.
«А тем, с кем делит комнату, а также приятельствовать изволит. Как подружимся с ним — мигом приобретём, что называется, от некоторых типов иммунитет. Чую-чую».
«В человеческих, а тем более бесчеловечных отношениях свойство транзитивности не работает».
«У меня заработает», — отмахнулся Хикеракли и был таков.
Валов идти не собирался. Вся эта дурная манипуляция вызывала у него наихудшие предчувствия. Познакомиться поближе с шапочным приятелем Гришевича, чтобы тот только отвязался? Во-первых, неэтично. Во-вторых, не сработает.
«Это ты зря, Коля, — заметил ему позже Драмин привычно рассудительным тоном, — это Хикеракли верно мыслит. Тут не про отношения, тут про это… право гостя. Ну сам смотри. Вот когда твой отец меня к себе с улицы подобрал, ты боялся, например, что я что-нибудь украду и сгину?»
«Первое время», — честно, но сердито ответил Валов.
«А почему ничего не сделал?»
«Отцу виднее».
«Вот, — хикераклевским жестом воздел палец Драмин. — Когда в твой дом кого-то пускают, он становится гостем. Хочешь не хочешь, у него появляются права. Следовательно, если турок-грек нас к себе пригласит, Гришевичу ничего не останется, кроме как смириться».
Валов был более чем уверен, что Гришевич от подобных теоретизаций далёк, но Сандрия Придлева разочаровать не смог. Тот целый семестр решался дать себе отдыху. А отдых — законное человеческое право, не дело ему препоны чинить. Даже если решился он только в экзаменационную неделю. Даже если на бальзам. Вот Хикеракли пусть за ним и убирает, раз такой коварный.
Сандрий же продолжал расспрашивать За’Бэя — по-прежнему нервно, но с заметным любопытством.
— И господин Гришевич не досаждает? Ну, знаете, у него ж репутация.
— Да я сам-то в общежитии надолго не задерживаюсь, не так мы часто встречаемся, — засмеялся За’Бэй. — А на всё остальное есть вот это, — постучал по столешнице короткой округлой трубкой. — Заморские травы сборов особых, расслабляют. И потом, чего б ему мне досаждать? Он отличный парень, задорный.
Драмин заинтересованно протянулся к трубке, и только заметный пинок от Валова помешал ему быстренько её развинтить.
Если бы не явился один Хикеракли, они бы давно уже пили. Но бальзам и ликёры сиротливо стояли на столе, и притрагиваться к ним казалось нечестным: Скопцов тоже отсутствовал. А это было совсем не в его духе.
Валов досадливо поджал губы. Несмотря на расположение За’Бэя, довольство Драмина и прожорливое любопытство Сандрия, несмотря на беседу во вполне приятельственных тонах, он не мог отделаться от ощущения, что бездарно тратит время.
Небольшая комната умудрялась сочетать китчевые роскошества и своеобразный аскетизм. По полу был расстелен ковёр, по стенам — развешаны декоративные маски, кубки, бусы и тряпки, а из-за спины За'Бэя выглядывало невероятно глубокое и чистое зеркало в литой серебряной оправе. Но всё это было привозным, музейным, нежилым. Не комната, а кладовая для запасов. И, понял Валов с пущей досадой, она ничего не говорила ему о Гришевиче.
По его подсчётам, тот должен был за прошедший семестр собрать солидную сумму. На что же он её тратил?
— Это, mon ami, требует объяснений, — раздалось от дверей.
Валов успел взять себя в руки и не отреагировать так, будто его поймали на горячем. Драмин и Сандрий вздрогнули, даже За’Бэй изобразил некоторое удивление. На пороге с видом не вовремя вернувшегося супруга стоял Гришевич — как обычно, при своём тавре. Только место графа Метелина почему-то занимал сейчас Хикеракли.
Почему-то к Хикеракли Гришевич и обращался.
— Почто ты, друг Гныщевич, полагаешь, что объяснения причитается давать мне?
Вместо того чтобы недоумевать, какого, собственно, лешего Хикеракли якшается с Гришевичем и разговаривает с ним вполне по-дружески, Валов почему-то зацепился взглядом за тавра. Через всё своё непроницаемое лицо и смуглую кожу тот был невероятно бледен — если в данном случае вообще применим такой термин.
