Лаврецкий вошел в телефонную будку, полистал свою записную книжку.
— Квартира Карелина? Можно Александра Васильевича?
— Я слушаю… — раздался через некоторое время глуховатый с хрипотцой голос. И Лаврецкий улыбнулся, представив себе лицо Саши Карелина, милого застенчивого Саши, умницы, любимца всего курса. — Я слушаю… — повторил голос, и Лаврецкий сказал, вздохнув:
— Саша, это я, Игорь.
В трубке что-то щелкнуло, потом голос быстро и сдавленно переспросил:
— Игорь? Лаврецкий?!
— Да, Саша, это я, Я ведь писал тебе, что буду в ваших краях.
— Игорь! — закричал вдруг Саша. — Ты здесь?! Ты приехал! Ах, какой же ты молодец! Я сейчас же еду за тобой! Ты где? В аэропорту?
— Да, Саша, в аэропорту, но, понимаешь, я уезжаю…
— Как уезжаешь?
— Саша, милый, так получилось. Сидел в санатории, все собирался поехать к тебе, а тут срочно вызвали… Вот я занял очередь за билетом и пошел звонить тебе…
— Когда твой самолет? — опять глухо спросила трубка.
— В пять сорок московского.
— Московского… — ворчливо отозвалась трубка, — сидишь там, за тридевять земель… Раз в сто лет прикатил, и на тебе…
— Так получилось, Саша.
— Ладно. Я сейчас приеду. Жди меня возле кассы.
— Может, не стоит тебе мотаться ночью в такую даль, — виновато сказал Лаврецкий.
— Не морочь голову! — сказал Саша, — Очередь большая?
— Огромная. И билетов, кажется, нет.
— Ладно, — сказал Саша, — будет билет. Хотя вообще-то не надо бы… Ну, жди, я быстро.
Лаврецкий вышел из будки и пошел к кассе. Очередь взволнованно гудела, говорили, что все билеты проданы, что на утренний рейс рассчитывать нечего, что надо запастись терпением до середины завтрашнего дня или лететь через Москву…
И тут Лаврецкому показалось, что он услышал свою фамилию. Он оглянулся, прислушался.
"Товарищ Лаврецкий Игорь Владимирович, — услышал он явственно из репродуктора, — зайдите к дежурному по вокзалу".
Удивляясь и недоумевая, Лаврецкий вошел в комнату дежурного, назвал себя.
— Нам только что звонил Александр Васильевич Карелин, он сказал, что вам необходимо вылететь по срочному вызову- Дежурный, пожилой человек в серой фуражке гражданского флота, протянул Лаврецкому голубоватый квадратик.
— Пройдите к седьмому окну, получите билет.
Лаврецкий растерянно взял бумажку, повертел ее.
— Уж не знаю, как благодарить вас…
— Это вы Александра Васильевича благодарите, — сказал дежурный, — вам отдали бронь Института солнечной энергии.
— Вот как! У него даже бронь своя…
— Обязательно. Ежедневно человек десять во все концы Союза выезжают без брони далеко бы не уехали. Ну, и потом Александр Васильевич, кроме того, что директор, человек известный, депутат. Сказал: очень надо — значит, надо.
— Ну что ж, еще раз большое спасибо, — Лаврецкий пожал дежурному руку, — жаль, что уезжать срочно приходится.
Уже с билетом в кармане он прохаживался возле кассы, и тут кто-то обнял его за плечи. Он оглянулся, увидел незнакомого лысоватого мужчину в больших роговых очках с сильными стеклами. Мужчина как-то странно, в одну сторону рта, улыбался, и только по этой улыбке Лаврецкий узнал Сашу Карелина.
Они поднялись на открытую площадку на самом верху аэровокзала, откуда виден был весь аэропорт, дальние горы, море, и долго молчали, стоя бок о бок у края балюстрады. Потом, немного успокоившись, они сели за столик неподалеку, стали разглядывать друг друга.
— А я тебя сразу узнал, — сказал Саша, — со спины… Так ты свою походку и сохранил..
— Разве что походку, — грустно сказал Лаврецкий, вглядываясь в одутловатое лицо. — А я тебя, пожалуй, и не узнал бы… Нет, ни за что не узнал бы, если б сам не подошел…
Он хотел сказать, что Саша был таким кудрявым, застенчивым, милым, с тонкими чертами лица, но — ничего не сказал, только глядел на Сашу, и глаза его влажно блеснули под очками.
Саша тоже поправил свои большие роговые очки.
— Ладно, — сказал он Лаврецкому, — рассказывай..
— Да, да, сейчас… — говорил Лаврецкий, протирая очки и близоруко вглядываясь в Сашино лицо, — это когда же мы в последний раз?..
— На конференции в Москве. В пятидесятом, кажется… Да, в пятидесятом. Слушай, а все-таки ты свинья порядочная! — Саша погрозил ему кулаком. — Сидеть целый месяц в санатории, где-то в сорока минутах езды, и молчать… Ну, хоть бы открытку бросил!
— Да, Сашенька, ты прав. Виноват! — Лаврецкий поднял вверх руки. — Единственное, что меня может оправдать, это вот… — Он расстегнул портфель, вытащил н бросил на столик толстую ледериновую папку. — Вот оно — дело моей жизни. Рассчитывал завершить!
— Блуждающие?! — Саша взял папку, уважительно взвесил. — Знаю, слыхал. Ну, и как?
— Пока не вышло, — вздохнул Лаврецкий. — Понимаешь, мне кажется, что я вот-вот, на последнем звене… И я полагал, что за это время добью…
— Все понял, можешь не продолжать, извини! — Саша провел ладонью по ледериновой поверхности папки, нахмурился. — А что ж они там, не могли тебя в покое оставить еще некоторое время?
— Видимо, не могли. Так получилось..
— Плохого ты заместителя себе нашел, вот что я тебе скажу. Несамостоятельного.
— Кажется, слишком самостоятельного.
— А!.. Понятно. — Саша опять погладил лапку. — Обидно! Я ведь тоже и администратор, и избранник, как говорится…
— Уже знаю, — улыбнулся Лаврецкий. — Ты прямо маг и волшебник. Вот он — билет…
— Вот-вот, — вздохнул Саша, — чем только мне заниматься не приходится, если б ты знал… От железнодорожных платформ до распределения жилплощади… С утра до вечера, как в колесе… И грех вроде бы жаловаться — со всех сторон почет, уважение, да и пользу реальную приношу… Для людей пользу… Радостно бывает, когда видишь счастливые лица — для них я маг и волшебник Но вот когда наконец добираюсь до своего письменного стола, тут мне уж не до радости. Плакать иногда хочется… Время-то идет! Его-то мне никто не возвратит при всем ко мне уважении… Да что я тебе рассказываю, небось знакомо?!
— Знакомо.
— Ну вот…Так что ты правильно сделал. Все пройдет и забудется. А вот это… — он пристукнул ладонью по папке, — вот это останется. И если ты чувствуешь, что находишься на финише, бросай все к черту, иди до конца, не останавливайся1 Ты понял? А то ведь и на катык можно выйти!
Он употребил их старое, юношеских времен, выражение, и они улыбнулись одновременно.
— Помнишь еще… — сказал растроганно Лаврецкий.
— Как же! У нас весь институт эту историю знает. Как возгордится кто-нибудь, решит, что совершил переворот в науке, так ему и говорят: "Гляди, на катык выйдешь!"
