— Не знаю.
— Значит, ты понятия не имела, сколько времени холодильник простоял без тока, и всё равно подала мясо, которое в нём хранилось?
— А почём мне было знать, что эти хлюпики заболеют? Сами же жрали, никто не заставлял — значит, это их проблема.
Коннор представляет себе боксёрскую грушу, и правая рука сама сжимается в кулак. Парень смотрит на акулу и заставляет кулак разжаться.
— Больше сорока человек лежали пластом два дня! Нам ещё повезло, что так легко отделались.
— Ну ладно, ладно, в следующий раз буду внимательнее! — рычит Бэм. Наверняка точно таким же нагло-грубым тоном она разговаривала с учителями, родителями, юнокопами — со всеми представителями власти, с которыми сталкивала её жизнь. Коннора воротит от того, что теперь он сам — представитель власти.
— Следующего раза не будет, Бэм. Уж извини.
— Я облажалась только один раз, и ты тут же даёшь мне под зад?!
— Никто тебе ничего никуда не даёт, — возражает Коннор. — Но больше ты продуктами не заведуешь.
Она прожигает его долгим ненавидящим взглядом и цедит:
— Ну и хорошо. Пошёл ты к чёрту. На хрена мне всё это дерьмо.
— Спасибо, Бэм, — говорит он, не понимая, за что, собственно, благодарит. — Когда будешь выходить, скажи Джону, пусть зайдёт.
Бэм распахивает дверь ногой и в бешенстве вылетает наружу. У порога в волнении ждёт Джон; при виде разъярённой Бэм он весь съёживается. Та бросает ему:
— Иди давай! Он тебя увольняет.
• • •
Вечером Коннор находит Старки — тот показывает фокусы группке Цельных, собравшейся под крыльями Рекряка.
— Как он это делает? — восхищённо недоумевает какой-то пацан, когда Старки заставляет часы исчезать с рук одних зрителей и возникать в карманах у других. Когда сеанс чёрной магии закончен, Коннор подходит к волшебнику.
— Здорово у тебя получается. А не скажешь, как ты это проворачиваешь? Я ж всё-таки как-никак начальство.
Старки улыбается.
— Фокусники никогда и никому не раскрывают своих секретов, даже начальству.
— Ну, словом, так, — переходит Коннор к делу, — мне нужно с тобой потолковать. Я решил сделать в Великолепной Семёрке кое-какие перестановки.
— Изменения к лучшему, я надеюсь? — говорит Старки, хватаясь за живот. Коннор усмехается: Старки, похоже, уже догадался, о чём пойдёт речь. Вот и хорошо.
— Нам нужен новый заведующий продовольственной частью. Предлагаю тебе. Что скажешь?
— Люблю жратву, — говорит Старки. — Глубокой, верной и взаимной любовью.
— Как думаешь — справишься с командой из тридцати человек и сможешь обеспечить едой почти семьсот других трижды в день?
Старки взмахивает рукой — и в ней из воздуха материализуется яйцо, которое он и вручает Коннору. Тот видел трюк с яйцом несколькими минутами раньше, но сейчас этот фокус так кстати, что кажется ещё более занятным.
— Отлично, — одобряет Коннор. — Теперь снеси ещё семьсот штук на завтрак.
И уходит, посмеиваясь. Он знает, что Старки из тех, кто умеет заправлять делами, и всё у него будет в ажуре.
Коннор уверен, что хотя бы на этот раз сделал правильный выбор.
Ранними вечерами, когда пустыня начинает остывать, Риса играет на рояле под левым крылом Эйр-Форс-Уан. Она играет и наизусть, и с нот, которые неисповедимыми путями попали на Кладбище.
Что же касается самого рояля, то это чёрный кабинетный[19] «Хюндай». Риса рассмеялась, когда увидела инструмент в первый раз — она не подозревала, что «Хюндай» изготовляет рояли. Но с другой стороны, чему тут удивляться? Межнациональные корпорации будут производить что угодно, лишь бы народ покупал. Девушка как-то читала, что «Мерседес-Бенц» когда-то давно начал разработку искусственных сердец, но необходимость в такой технологии отпала, когда изобрели расплетение. Реклама ещё была такая изобретательная: «Пульсар Омега: прими роскошь близко к сердцу». «Мерседес» вложил в этот проект миллионы, и все они пошли прахом. Искусственные сердца отправились на свалку истории вместе с пейджерами и CD.
Сегодня Риса играет трагическую и в то же время нежную сонату Шопена. Музыка льётся из-под её пальцев, стелется туманом по земле, эхом отзывается между гулкими фюзеляжами — жилищами Цельных. Она знает — её игра нравится им. Когда ей случается пропустить обычный вечерний концерт, то даже те, кто утверждает, что терпеть не может классическую музыку, допытываются у Рисы, почему она не играла. Её музыка — для них. Хотя нет, не совсем. Прежде всего она играет для себя. Иногда слушатели усаживаются рядом с роялем прямо на пыльную землю. В другое время, как сегодня, она одна. Иногда послушать её приходит Коннор. Он садится неподалёку, но всё же не рядом, словно боится нарушить границы музыкального пространства Рисы. Те разы, когда приходит Коннор, она любит больше всего, но это случается, увы, так нечасто...
— Да у него просто голова пухнет, — уверяет её Хэйден, приводя за Коннора все те оправдания, которые тот должен был бы произнести сам. — Большая ответственность, он к ней относится очень серьёзно. Такой уж он человек. — И с ехидной усмешкой добавляет: — Вернее, такие уж Коннор люди.
Хэйден никогда не упускает случая позубоскалить над нежеланным довеском друга. Риса всегда сердится на него за это, потому что есть вещи, над которыми смеяться нельзя. Иногда она ловит Коннора на том, что тот смотрит на свою чужую руку с выражением, от которого Рисе становится страшно. Такое впечатление, что он вот-вот схватит топор и отсечёт проклятую конечность прямо на глазах у всех. Хотя это у него не единственный заимствованный орган — есть ещё и глаз, но тот в точности похож на его собственный, да и источник его неизвестен. Поэтому глаз не имеет над Коннором власти, чего нельзя сказать о руке Роланда — та неумолимо тянет за собой весь свой отвратительный эмоциональный багаж.
В один из таких моментов, когда Коннор смотрел на акулу, Риса спросила:
— Боишься, что она тебя покусает?
Коннор вздрогнул и чуть покраснел, как будто его застали за каким-то постыдным занятием, но тут же опомнился и передёрнул плечами.
— Да нет, просто думал, когда и почему Роланд сделал себе эту идиотскую наколку. Если я когда-нибудь повстречаю человека, которому досталась эта его мозговая извилина, то, может, спрошу...
Если бы не ежедневные массажи ног, Риса могла бы подумать, что Коннор о ней совершенно забыл. Но и массажи уже не те. Что-то в них появилось поверхностное, формальное — так, лишь бы поскорее отделаться. Как будто Коннор приходит к Рисе по обязанности, а не потому, что хочет видеть её.
