Я нес Соньку осторожно, как будто пианино или шкаф со стеклянными дверцами. Коленки у меня тряслись, думал, рухну сейчас, точно лет сто не ходил. Но со мной было теперь новое чувство. Я чувствовал себя сильным и могущественным. Типа, я все могу. Меня это все просто переполняло, я даже стал задыхаться чуть-чуть. То и дело останавливался, чтобы выровнять дыхание. И сам себе удивлялся — что я наделал, дурак? Остался тут… Зачем? Но чем дальше я уходил от дома, тем спокойней мне становилось и веселей.
Знаете, все эти дни в животе у меня жил страх. Страх, который испытываешь, когда тебя везут на операцию или когда, например, сидишь к стоматологу в очереди. С того момента, как я очнулся три дня назад, этот страх засел глубоко в животе. А теперь его не было, проснулся с утра — и нет. Зато было чувство, точно внутри сотни крошечных пузырьков. Как будто газировки напился.
А потом я увидел их, одуванчики эти. Целая поляна желтых, ярких, душистых одуванов! Я как будто родного человека повстречал — так обрадовался. Обрадовался нереально! Красиво же. Я подошел, мне захотелось показать их Соньке.
— Смотри, — говорю, и опустил ее на землю.
— Что, уже можно открывать? — Она все жмурилась. Понятно, что боялась.
— Не можно, а нужно.
Сонька открыла глаза. Но вместо того, чтобы ахнуть или ойкнуть, как это принято у девчонок (ну хотя бы из вежливости, раз уж ей эти цветы до фонаря), она нахмурилась. Ткнула куда-то пальцем и спросила:
— Что это там?
— Где? — Я не понял сначала, о чем она.
— Вон, смотри, в одуванчиках.
В два прыжка она очутилась на поляне и подняла что-то с земли.
Это был телефон.
— Дай сюда, — сказал я, забирая у нее мобильник.
Доисторический — с выдвижной антенной и черно-белым дисплеем. Из деревенских кто-то, видимо, потерял, я успел еще подумать.
И в этот момент телефон зазвонил.
Прямо у меня в руке — я от неожиданности чуть его не выронил. Я просто очумел! И тут же сообразил, что в принципе звонить он не может. Связи-то нет!
Ее нет, а он звонит. И мелодия знакомая. Точно, «Прекрасное далеко» опять.
— Ответь, — сказала Сонька. — Давай, а то сорвется.
На ней были все те же грязная куртка и шапка, а по лицу прыгал солнечный зайчик.
Квадратный.
Я нажал кнопку и сказал:
— Алё.
Я почувствовал, что расту. Как Алиса в стране чудес, сейчас упрусь башкой в потолок.
* * *
Дневник я из-за Грибка так назвал. Из-за Толика Грибкова.
День шестой
Четверг, 9 мая. День победы
Я открыл глаза и сразу увидел медведя на потолке. Моего медвежонка из трещинок.
Я подскочил на кровати: окошко, голубые шторы, Бэкхем, на спинке стула мой желтый кардиган.
Я дома?
Нет, я что — уже дома?!
Я спал?
Я спал.
Все это время спал.
В голове точно салют взорвался.
Я рухнул на пол. Хотел нормально встать, но почему-то упал. Поднялся, обул тапки и выбежал в коридор.
Пахло куриной лапшой — точно, дома! На кухне кто-то приглушенно смеялся. Мама.
Мама!
У меня сердце заколотилось.
Я ворвался в кухню.
Я стал их обнимать, всех сразу — маму, отца, Игорька, снова мамика.
Мне так хотелось их обнять все время.
И вот они рядом, все вместе, живые. Вся теплота мира вдруг шагнула навстречу и обернулась вокруг меня. Это классное чувство. Мне захотелось еще сильней его ощутить. Намотать крепко-крепко вокруг пальца, как завиток маминых волос, и забрать себе, насовсем.
Но я все равно не понимал. Серьезно, не врубался, что происходит? Что со мной произошло? Хотя было уже все равно, если честно. Просто не до того — я потом еще про это подумаю. Меня радость распирала, как вата тряпичную куклу. Радость из меня просто через край лила.
И еще наступило вдруг облегчение. Вот они — все живы, все тут. Я отстранился маленько и снова посмотрел: мама, отец — все никак поверить не мог. Опять их обнял крепко-крепко — аж Игорешкино сердце услыхал, и папино. Точно объятие это было из одних наших сердцебиений сделано. Я все повторял:
— Проститеменяпроститеменяпроститеменя, — заладил, как болван. Уткнулся Игорьку в голову — волосы у него шампунем пахли, земляничным. А он вырывается и орет:
— Ты чего? Пусти, ну!
Я отпустил.
Отец с мамой стояли какие-то растерянные. Виноватые? Мама выглядела вымотанной и некрасивой, мешки под глазами. Я теперь только заметил: она просто валилась с ног от усталости. Овальное лицо, румяное обычно, всегда ярко накрашенное, было бледное теперь и даже серое. И взгляд — он у нее какой-то испуганный. Я смотрел на них, мне теперь казалось, что отец с мамой очень далеко от меня. Как будто сделали шаг назад — такой, гигантский, — и маленькими вдруг стали, совсем крошечными, еле заметными. Такими, что я уже не был уверен в том, что они там делают, вдалеке. О чем думают. Это они вообще?
Потом отец меня обнял и сказал:
— Сынок.
Он раньше меня так вроде не называл. Я ждал, что он еще скажет. Сел на диван рядом с мамой, взял ее за руки, за обе сразу — и ждал, что он скажет. Касался ее ладоней — горячие; по-моему, у нее температура.
Я вдруг почувствовал ужасную неловкость. Точно между нами леску кто-то натянул — прямо поперек кухни.
Все эта пауза — слишком уж она долгая.
— Сынок, — сказал он опять. Только у него голос почему-то теперь дрожал. И еще он точно с мыслями не мог собраться, я видел.
— Слав, может, пусть они ему сами скажут? — неуверенно спросила мама.
И папа кивнул.
* * *
Я вошел в гостиную и увидел Махалова. Ну того ведущего с первого канала, Андрея Махалова. Я его сразу узнал — он один в один, как по телевизору. Только худой.
Он сидел, как у себя дома, развалясь на нашем кожаном диване, и с кем-то говорил по телефону. Смеялся вполголоса.
Но когда он меня увидел, как я вошел, то тут же мобильник выключил и стал жутко серьезным.
Он попросил меня сесть за стол и сам тоже пересел. Стол большой, обеденный — мы, как король с королевой, за ним восседали, друг напротив друга. Я операторов только тогда заметил — они за мной сразу в комнату прошмыгнули. Камер было, кажется, три — все с разных сторон. Одна на Махалове сфокусирована, две другие — на мне.
— Андрей, — представился он и протянул мне руку.
Я пожал. Она была сухая и теплая. А у меня — наоборот. Я тоже сказал, как меня зовут.
— Антон, ты, наверное, в шоке сейчас. Что вообще происходит, да? Не волнуйся, я тебе сейчас все объясню, — сказал Махалов и по-отечески мне улыбнулся. Проникновенно так, как он умеет. Меня от таких улыбочек тошнит. — Ты не против, если нас будут снимать?
