Оставив «тахмасиб» на стоянке за управой, Богдан неторопливо приблизился к широким дверям, перегороженным турникетом охраны. Два мрачных, дюжих вэйбина тщательно обрабатывали его сканерами, в то время как третий придирчиво изучал документы. Богдан не хотел покамест играть в чины и ранги, и шел на общих основаниях, как простой подданный; его страшноватая для многих пайцза этического управления, как и большинство серьезных пайцз, сканерами не обнаруживалась.
– Цель приезда из Александрии?
– Личная, – пожал плечами Богдан. Такие вопросы были противузаконны.
– А зачем же тогда вам наша управа?
– У меня личное дело к общественному работнику.
– По личным делам у нас по пятницам принимают.
– У меня срочное личное дело, – терпеливо ответил Богдан, – и в пятницу, вероятно, меня здесь уже не будет.
Придраться было не к чему.
– Хорошо бы вас тут уже и в четверицу не было, – пробормотал вэйбин себе под нос, но так, чтобы Богдан услышал. Богдан не отреагировал. Тогда его сызнова отсканировали, и вэйбин мстительно сказал: – Калям свой здесь оставьте. Потом получите.
Это был уже явный произвол. Богдан достал свою безобидную шариковую ручку.
– А в чем дело? – спросил он, стараясь сохранять хладнокровие.
Глаза вэйбина блеснули. По тону Богдана искушенный охранник понял, что посетитель вот-вот заведется, и это его вполне устраивало.
– Калям может быть использован как холодное оружие.
Богдан сделал два глубоких вдоха и выдоха, а потом улыбнулся.
– Я и не знал. Буду иметь в виду.
И отдал ручку, мысленно с нею на всякий случай простившись.
Тогда его пропустили.
Над второй дверью, внутренней, висел написанный иероглифами категоричный приказ: «Цзиньчжи шо ханьхуа! Цзиньчжи се ханьцзы!» («По-ханьски не говорить! По-ханьски не писать!»). Богдан только головой покачал.
В старомодных коридорах управы было пустынно, тихо и сумрачно, и Богдан в первый момент растерялся. Двери, двери – массивные, обитые кожей или дерматином, и редко на какой встретишь хоть какую-нибудь табличку, чаще просто номер. Для своих. Только для своих. Но в конце концов на третьем этаже он отыскал дверь, на которой было написано: «Начальник зиндана унутренных справ».
Он вежливо постучал, но мягкая внешняя обивка двери сделала его предупредительность бессмысленной. Тогда он приоткрыл дверь.
То была, разумеется, лишь приемная. Кожаный диван, развесистая голубая агава. Забранное решеткой широкое окно. Необозримый стол, а за ним – молодой и суровый секретарь.
– Здоровеньки салям, – сказал Богдан, входя.
Секретарь поднял от бумаг недовольный, подозрительный взгляд.
– Ассалям здоровеньки… – выжидательно ответил он.
– Мне было бы очень желательно хотя бы недолго побеседовать с единочаятелем начальником зиндана.
На лице секретаря написалось изумление наглостью неизвестного просителя.
– Это невозможно. Преждерожденный-ага чрезвычайно занят.
– Я понимаю. Но я проделал долгий путь… Я, видите ли, муж исчезнувшей секретарши профессора Кова-Леви.
Секретарь даже привстал. А потом и вовсе встал.
– Из Франции? – едва дыша от счастья, спросил он.
Богдан на всякий случай сделал рукой неопределенный жест.
Секретарь вышел из-за стола. Подошел к Богдану. Церемонно пожал ему руку обеими своими и долго тряс.
– Вы прекрасно говорите по-ордусски, мсье-ага, – в полном обалдении сказал он. – Примите мои соболезнования и наилучшие пожелания… То есть… э… Одну минуту, я доложу, – не сдюжив светской беседы, секретарь ретировался.
Действительно, Богдан пробыл в одиночестве не более минуты. Потом кожаная дверь в кабинет снова распахнулась, и перед Богданом предстал начальник Асланiвського зиндана унутренных справ Абдулла Нечипорук.
Абдулла понравился Богдану. Энергичный, быстрый в движениях, крепкий. Умное, жесткое лицо. Простая, без вычур чалма – не то, что наверченный на голову секретаря Гур-Эмир. Широко и стремительно шагая, Абдулла подошел к Богдану и тоже протянул ему обе руки.
– Бонжур, мсье, – с трагическим надрывом сказал он. – Поверьте, весь Асланiв буквально сражен. Мы делаем все, что в наших силах! Когда вы прибыли? Вы вполне понимаете меня? Я, к сожалению, не парле… па. Но Исмаил сказал, вы в совершенстве владеете…
– Сегодня утром прибыл, – ответил Богдан. – Заселился в готель – и сразу к вам.
На лице Абдуллы проступило некое легкое сомнение. Он коротко обернулся на секретаря. Потом снова глянул на Богдана.
– Мсье так замечательно говорит по-ордусски… – немного вопросительно начал он.
– Нет-нет, – доброжелательно сказал Богдан. – Я не француз. Я ордусский подданный, житель Александрии.
Абдулла снова коротко покосился на секретаря – но того уже не было. Он поразительным образом мгновенно усох и исчез где-то в агаве.
Когда Абдулла снова повернулся к Богдану, лицо его было уже совсем иным.
– Но Жанна – действительно моя жена, – добавил Богдан.
– Вам нужно было бы встретиться со следователем, – вежливо, с отчетливым холодком проговорил Абдулла, – Вероятно, ему понадобятся ваши показания. Но его сейчас нет в городе. Я, поверьте, всей душой вам сочувствую, но я очень занят. Оставьте ваш адрес и телефон у секретаря. Когда следователь вернется из поездки, он с вами свяжется. Прошу простить…
Он явно собирался распрощаться, но Богдан одной рукой мягко взял его за локоть, а другой показал на висящий над дверью очередной запрет: «Цзиньчжи шо!..»
– Ну и что? – уже явно раздражаясь, небрежно и презрительно спросил Абдулла.
– Вы не могли бы пояснить, единочаятель, – спросил Богдан, – как это следует понимать?
Абдулла брезгливо стряхнул руку Богдана.
– Послушайте, – отчеканил он ледяным тоном. – Вы ведете себя вызывающе. То, что вы житель улусного центра, не дает вам никакого права допрашивать меня, слугу асланiвського народа, в моем же собственном кабинете! Я могу сейчас…
– Вы совершенно правы, – примирительно сказал Богдан, – но ведь это не допрос, а только вопрос.
– Исмаил, – лениво сказал Абдулла, – вызови охрану. Пусть его выдворят отсюда с позором.
Богдан поправил очки.
– Честное слово, я не хотел, – проговорил он, доставая золотую пайцзу. – Я здесь действительно как частное лицо.
Абдулла претерпел еще одну быструю метаморфозу, на какой-то момент став воистину черным. Желваки его единожды вздулись, и тут же опали.
– Прошу простить, драгоценноприбывший преждерожденный единочаятель, – сказал он. Исмаил, показавшийся было из-за агавы, не увидев пайцзы и не понимая, что именно произошло, тем не менее верхним чутьем почувствовал: произошло нечто начальству крайне неприятное; и на всякий пропал снова. – Мы здесь все места себе не находим из-за происшедшего, нервы на взводе… в том числе и у меня. Прошу простить. Почему вы не сообщили заблаговременно?
