- Мы тоже на работе – пожал плечами американец – понимание самая тяжелая работа, может быть самая важная. Смотря на все это понимаю, как был неправ. Нельзя купить счастье за деньги. Можно купить дорогую виллу, росл-ройс, прислугу, но друга не купишь за зеленые, искренность не купишь. Тебя вот не купишь, сколько не дай. Не продаешься ты, потому не предаешь ни родину, ни друга. А у нас все продают, всех можно купить, стоит только дать побольше.
- Это да - вздохнул путник – у нас тоже так было, лет тринадцать назад. Сейчас тоже есть еще, но меньше. А все о того, что счастье у всех разное, свое. Лично шкурное, а не общее, как ты подметил. Нас спасла идея веры в родину. Не в чиновников, не в государственный строй, каким бы он ни был, а в родину. В то, что иной, если утеряем, уже не будет.
- А я боюсь потерять. У нас дома плохо. Не материально плохо, морально. Сначала едва не потопили, приняв за русских, потом взяли в застенки, а дальше комиссия за комиссией, расследование за расследованием. Думал, поседею, не выпустят уже. Выпустили.
- И? – замер Брама, пряча при виде женщины с ребенком дымящийся бычок.
- Лучше бы пристрелили. Вернувшись домой я его не узнал: совсем другая страна, особенно люди. Чужое все, далекое, сияет огнем реклам, но это фальшивое великолепие, корпорации поджали правительство под себя, вертя им ради выгоды. Богачи богаче, бедняки беднее, мы застыли в тупике, единственный выход из которого война. Нэнси наревелась, ведь даже ждать перестала. Майки, сын, только по фотографии с черной траурной ленточкой и помнит. И скудное пособие. Друзья сошлись, но знаешь, первое что спросили – сколько заплатили, дали за геройство. Не спросили, как выжил, сколько потерял и где был, а сколько заплатили. Хотя раньше они были другими.
- Погоди, с вас не взяли подписки о разглашении, или как там у вас она называется.
- Как же – хмыкнул Мак-Грегор – для всех мы попали в замкнутое пространство бермудского треугольника. Не помним, значит, ни черта, а если помним, то это параноидальный бред воспаленного, травмированного сознания.
- Ловко, и не надо ничего объяснять. И как, верят?
- Всему верят. Перестали думать своей головой, и за это обидно, ведь мы были передовой страной.
- Вот что, пошли – поднялся Брама – а то с таким настроением и закиснуть недолго. Покажу, как у нас тут все устроено.
Американец посмотрел с явным недоумением:
- А если я шпион? Завербованный цереушниками агент, а ты сам мне все показываешь.
- Не исключаю - засунув руки в карманы не спеша пошел по алее путник – только вскоре это все предастся огласке, так что вреда из этого никакого не будет. Шпионь на здоровье. Так ты идешь?
Мак кивнув нагнал путника, и отводя глаза на пышные цветники, спросил:
- А если я выворотник, или обработан психически? Какие гарантии?
- Выворотника кены за милю чуют, а кодировка… пусть себе будет, все равно не сработает.
- Как не сработает?
Тот ухмыльнулся и Мак направиться следом. Над аллеей свисали могучие дубы, образуя арку из смыкающихся ветвей, сквозь которую пробивались потоки зеленоватого, отражающегося от оставшихся после поливочной машины лужиц, света. На клумбах взметнули высокие стрелы ирисы, не смотря на сезон полыхали бархатцы, робко проглядывали васильки. Над головами звонко бранились стайки воробьев, устраивая вдоль дороги всполошные драки. От подернутой синью излучины Днепра доносилось размеренное ку-ку, и совсем рядом слышался шелест множества шин, гудение и звон недалекой трамвайной линии. Все было словно за некой завесой, разделяющей мир сказочный, полный чудес и реальный, суровый и будничный. Обрамленные зеленым сиянием дубов и каштанов тянулись бесчисленные корпуса, а путник, насвистывая, шел вперед, время от времени кивая встречным. На Мака никто не обращал внимания, одет он был в такой же сребристый уник. Идет себе человек и идет, значит надо, ну и что в рабочее время. С Брамой идет, а тот мастерски бездельничает в любое время суток. Никто в НИИ не знал, чем именно он занимается и занимается ли вообще. Его можно было увидеть и на стендовых испытаниях, и у вероятников, но чаще всего он праздно шатался по территории с полным наплевательством на трудовой распорядок.
Вьющуюся ленту дороги преградил небольшой КПП, на шлагбауме которого восседал здоровенный, полосатый, под стать шлагбауму, котище. Путник все так же насвистывая шагнул через турникет, невзначай трепанув его по ушам. При его виде Мак судорожно сглотнул, шагнул следом и услышал за спиной разъяренное шипение.
- Нельзя, без метки нельзя! Тревога! – неожиданно заорал котище дурным голосом, выпучив зеленые глазищи.
- Джизис – отпрянул американец, хлопая руками в поисках несуществующей кобуры.
- Вечно бы тебе, Василий, тревогу орать – успокоил баюна Брама – можно подумать март на дворе. Свои это, со мной.
- Свои не свои, а без метки нельзя – отрезал котище не сводя с американца тяжелого взгляда – вдруг шпион какой? Вон на лице написано и глаза у него ненашенские, не пролетарские, так и шныряют вокруг!
- Ну, ты нас знатный пролетарий – вздохнул Брама и повернулся к пребывающему в ступоре Маку - протяни ему руку, а то мы до утра с ним будем препираться. Скучно ему, вот и морочит голову.
- Не цапнет? – закатывая рукав, спросил оторопевший американец.
- На посту не положено.
- Это, между прочим, табельное оружие – нагло возразил баюн, обнюхав руку – визу гостевую или постоянно?
- Пожалуй, гостевую. После такого радушного приема вряд ли захочется повторно. Человек к вам не готов, а ты налетел - виза, пролетарии, табельная когтедралка. Запугал совсем. Непорядок.
- Переусердствовал, приношу официальные извинения от лица баюнов.
- Вася, так у тебя морда, а не лицо.
- А это еще неизвестно. На вас тоже иной раз взглянешь, с виду лицо, а по жизни морда.
Путник захохотал и, дернув за собой американца, прошел через проходную.
- Брама, это что? – выдавил Мак-Грегор, окидывая взглядом множество здоровенных котов, снующих перед корпусом.
- Это, друг мой, представительство баюнов разумных. Питомник имени товарища Шумана.
Вдоль вытянутого корпуса прогуливались десятки баюнов. Среди преобладающих снежно-белых и бежевых окрасов иногда встречалась пролетарски простая, непритязательно полосатая внешность подобно Василию, или и вовсе серо-белая, или защитно камышовой расцветки. Похоже, баюны не делали различий по цвету шкурки, будучи в этом куда умнее людей, и часто внутри их хвостато концентрических кругов восседал длинномордый камышовый оратор, а не ожидаемо белый, или на худой конец бежевый. При виде скольких особей у Мака разбежались глаза, это походило на абсурдный кошкин дом, а не на резиденцию разумного вида. Впрочем, выводы делать рано, он и кенов видел мельком, когда лесники шагнули из воздуха в тщательно охраняемой камере подземного комплекса. По телу разлилось оцепенение, он не мог издать и звука, а янтарные глаза громадной овчарки держали словно магнитом. Охранники невидя проходили мимо, а камеры снимали совсем не то, что было в действительности. Форму Севастопольского гарнизона Мак узнал сразу, в конце концов, ему хотелось жить, а гнить в одиночке до скончания века не улыбалось. Все было словно в беззвучном кошмарном сне: двери открылись, потянулись бесчисленные коридоры, залитые тусклым дневным светом, раздвигающиеся перед ними переборки корпусов и безучастные, невидящие лица солдат. Люди пребывали в необъяснимом оцепенении, их движения были тягучи, словно на замедленной пленке, а глаза безучастны и угасши. Людям свойственны ошибки, но недремлющая бесстрастная электроника оказалась столь же слепа: бесчисленные камеры, детекторы, лазеры и гравимеры ничего не зафиксировали.
