Но обещания, конечно, не сдержал. То смотрел на усики, то на серый, новый костюм в полоску и думал при этом — висит ли он еще там, в шкафу, на металлической распялке или уже не висит.
Эта назойливая и бесстыдная мысль о костюме очень мне мешала сосредоточиться и задать мальчику (копии) какой-нибудь умный и имеющий научное или техническое значение вопрос. Кроме того, эта мысль мешала мне чувствовать себя представителем планеты Земли, принимающим участие в беседе с копией мальчика с другой планеты.
Вообще я забыл о том, что я представитель, и о том, с кем я говорю. Отчасти в этом виноват был сам мальчик (копия), который уж очень обыкновенно и просто выглядел в моем костюме.
Я оглянулся и посмотрел на Громова. Лицо у него было напряженное и сосредоточенное. И по выражению его лица я понял, что мне надо подтянуться и проявить себя, ведь все-таки я представитель земного человечества, хотя меня никто не уполномочивал.
Я подумал, помолчал, потом спросил мальчика:
— А чем ты питаешься?
— Ничем.
— Абсолютно ничем?
— Только духовной пищей.
— Наверное, берешь без спросу книги, что стоят на этих стеллажах?
— Почему без спросу? Случается, и спрашиваю. Но читаю я мало. Больше вспоминаю. Ведь в моей памяти записано все, что накопила история цивилизации той планеты, с которой прилетел мальчик на Землю в меловой период.
— И ты все помнишь?
— Не все. Иногда и забываю. И тогда начинаю сам себя спрашивать и экзаменовать. Больше ведь некому. Все улетели. Я один остался у вас на Земле. И ждать мне долго пришлось, пока появится человечество. Эволюция не спешит. А когда были ледниковые периоды, я думал, все погибнет. Ведь против человечества были не только холода, но даже теория вероятности. Все висело на ниточке. А я ничем не мог помочь. Я ведь был только зрителем. В этом была ошибка мальчика, чьей копией я стал. Он очень хотел остаться на Земле. Очень! Он очень ее полюбил. И он очень хотел помочь людям, когда они появятся, но он не догадался, что только цивилизованное человечество сможет найти с ним общий язык. Людям диким, не цивилизованным помешают суеверие и страх. Сколько раз меня принимали то за бога, то за дьявола, когда я пытался вмешаться в человеческие дела. Потом я махнул рукой и стал созерцателем. Первый, с кем я заговорил, был археолог, отец твоего приятеля. Но он тоже из тех, кто не любит спешить. Пишет докторскую диссертацию. А когда напишет, тогда и сообщит человечеству о своей находке. Вот потому мне и приходится беседовать с тобой вместо того, чтобы принимать здесь представителей прессы и ученых.
Я с укоризной взглянул на Громова. Громов покраснел. Потом сказал негромко и рассудительно, как всегда:
— Дело не в докторской. Мой отец никогда за степенями не гнался. Но он ненавидит шумиху, сенсацию, хочет все систематизировать, привести в полный порядок. Прежде изучить вопрос, а потом уже приглашать журналистов. Он не хочет, чтобы получилось так, как с плезиозавром, или с теми находками, которые потом не подтвердились.
— Но эта находка, — показал я на копию мальчика, — не может не подтвердиться.
— Всякое на свете бывает. А вдруг скажут, что подделка и фальсификация, как было с палеолитическими рисунками в одной пещере. Ведь на удочку попался такой крупный специалист, как сам аббат Брейль. Археологи самый недоверчивый народ. Они не верят не только другим, но даже себе.
— Но ведь факт налицо.
Я опять показал на мальчика, сделавшего вид, что речь идет совсем не о нем.
— Отец иногда сомневается, — продолжал Громов, — и говорит, что, может, это все кажется. Малоизученное, чисто телепатическое явление или что-то вроде миража.
Меня немного удивило, что Громов это сказал при мальчике.
Мальчик хмыкнул носом совсем как Витька.
— Это я мираж? Это я телепатическое явление? Ну и ну!
— Да нет, успокойся, — сказал Громов. — Это отец не от себя думает, а от своих будущих оппонентов. Подготавливает себя на всякий случай.
— И все же так тянуть не стоит, — сказал я. — А если мальчик заболеет или случится другое несчастье, пожар, например?
Громов вдруг рассмеялся. Мне показался неуместным его смех, да и мальчику тоже.
— Витька Коровин, — сказал Громов, — предложил мне застраховать его от пожара и смерти. У него знакомый есть, в райстрахе работает.
— А-а! — догадался я. — Это тот, который похож на Шекспира и даже на Айвазовского.
— А зачем страховать? — продолжал Громов. — Он не боится ни огня, ни смерти. Да и этот, похожий на Айвазовского, захочет поглядеть, прежде чем дать оценку.
— Точно, — сказал я. — Страховать преждевременно. А кроме того, он не частная собственность, а археологическая находка и, значит, принадлежит государству.
Громов, видно, понял это, как намек.
— Разумеется, вещь государственная. Он в кабинете хранится временно. Пока отец готовит материалы и пишет докторскую. А потом отец его вернет.
— Куда?
— Куда? Конечно, в музей.
Я вспомнил глиняного папуаса, державшего в руках натянутый лук со стрелой, и то, как отломился палец и вылетела стрела и попала прямо в Витьку, стоящего со мной рядом.
— А хорошо ли ему будет в музее? — спросил я. — И администрация там не очень важно работает. По ее недосмотру у папуаса отломился палец.
— Это не из-за халатности администрации. Это теория вероятности виновата. Случай.
Тут в разговор вмешался мальчик (копия).
— Действительно, случай, — сказал он. — На нашей планете тоже подобный случай был. Философ мне рассказывал. В него в детстве, тоже, как в Витьку, попала стрела. Он после этого и выбрал себе такую редкую профессию и научился размышлять.
— А разве у вас есть папуасы?
— Не совсем папуасы, но были когда-то. Первобытные люди.
— Это очень интересно, — сказал я, — но ответь, пожалуйста, на один вопрос. Ты согласишься стоять в музее?
— Не соглашусь, — ответил мальчик.
— Ну вот, видишь, — сказал я Громову. — Он не согласится. Да и глупо стоять в шкафу в одной и той же позе и не шевелиться. Он же живой.
— Не будем предрешать вопрос, — возразил Громов. — Живой он или неживой, пусть решит наука.
Меня немножко обидело его замечание. Неужели мы без науки не можем решить сами? Ведь даже невооруженным глазом видно, что почти живой. Уж во всяком случае, не мертвый.
Когда я простился с копией мальчика и мы с Громовым вышли из кабинета, я сказал:
— И все-таки я не представляю себе, как он будет стоять в музее все в одной и той же позе и не шевелиться. А если спина зачешется или нога устанет?
