24
Отсутствие выбора замечательно проясняет ум.
Генри Киссинджер
Всё произошло в сотые доли секунды: вот на краю моста стояли трое, а вот — их уже двое, причём один на коленях, перегнувшись через низкий парапет… Следующая сотая доля — и Николай Степанович совсем рядом с Костей. Он видит — сбоку и почему-то чуть снизу — багровое лицо и вздутые от напряжения вены на шее, глаза закрыты, губа страшно закушена. Правая согнутая рука вибрирует, упираясь в парапет, левая — протянута вниз, и на руке, обхватив тонкое запястье, висит Шаддам! Следующая сотая: Николай Степанович обегает Костю, чтобы лечь слева от него. Следующая: ложится, нет, падает грудью на парапет, протягивает руку вниз, дотягивается. Обхватывает запястье Шаддама — в момент, когда пальцы того начинают разжиматься…
Костя в свою очередь чуть разворачивает руку — и теперь тоже может держать Шаддама. Шаддам чуть раскачивается. Собирается с силами, поднимает вторую руку и сам хватает Николая Степановича за запястье.
Фиксированная позиция. Шаддам держится довольно крепко, но вытянуть его на мост нет возможности: не опереться, уж очень неудобно. Но тут сверху перегибается Армен и спускает вниз ремень. Ремень качается перед лицом Шаддама, замирает — и наконец Шаддам вцепляется в него зубами. И Армен, упираясь в парапет ногой, начинает понемногу тянуть Шаддама, принимает постепенно на себя его вес, и наконец Костя и Николай Степанович, переглянувшись и друг другу кивнув, упираются покрепче — и с воплем «э-э-эхххх!» распрямляются, вот они стоят на коленях, упираясь свободными руками в парапет, и теперь можно одну ногу осторожно передвинуть вперёд, перенести на неё свой вес, снова переглянуться, кивнуть, и — «э-э-э-эхххх!!!» — откинуться назад и встать, и Шаддам, обдирая о край моста свой доселе безупречный костюм, переваливает через парапет и почти падает ничком, жадно хватая ртом воздух…
Сколько прошло времени — если здесь вообще может идти речь о времени? Аннушка и Толик приблизились шагов на двадцать; Нойда преодолела половину пути. Они двигались так медленно, словно плыли в меду.
А потом что-то переменилось, и Нойда полетела стрелой — зная, что опаздывает, но всё же торопясь…
Шаддам же, тряхнув головой, развернулся и снова перегнулся через парапет.
— Нет, — сказал он; в голосе было отчаяние.
Николай Степанович тоже посмотрел вниз. По чёрной глади расходились круги.
— Что это?
— Уходим, — сказал Шаддам. Он снова посмотрел вниз, потом на отставших, потом снова вниз. — Уходим быстро…
Нойда, пролетевшая по инерции несколько лишних метров, первой метнулась назад, за ней — Шаддам и Николай Степанович, не медля ни мгновения, не размышляя, не зная даже, что будут делать в следующее мгновение. Костя и Армен отстали на пару шагов.
Нойда схватила Аннушку за руку и поволокла — но не назад, откуда шли, не с моста, а — через мост. И — зная, что времени на споры и даже на осмысление происходящего нет, Николай Степанович просто подхватил жену на плечо и побежал, тяжело ступая, туда, куда вела подпрыгивающая от напряжения белая псина.
Сзади он слышал, как остальные волокут Толика. Тот вроде бы пытался протестовать…
Мост, доселе каменный, глухой — вдруг стал звучать и отдаваться под ногами, словно ажурный, железный. Марева поднимались справа и слева.
Они почти миновали перекрёсток, когда прошёл первый удар.
Удар был беззвучен, но потрясающ; нет, это был не гром, не близкий разрыв и не землетрясение; как человеческое ухо не в силах воспринять инфразвук, а воспринимает его всё тело — так и здесь не ноги и не тело восприняли удар, а нечто большее: душа? На миг Николай Степанович воспринял себя и товарищей своих как вереничку мышат, пересекающих гигантский барабан-тунгу, на обтяжку которого идёт цельная шкура зебры…
После удара настала пустота.
В этой пустоте и бесцельности они пробежали перекрёсток и даже чуть удалились от него…
В ожидании парабеллума
Так я попал в партизанский отряд имени Драгана Чорного. Драган, если кто не знает — это такое сербское имя, которое по одним источникам означает «друг», а по другим — «дракон». Думаю, не надо объяснять, какое толкование мне понравилось больше.
А, впрочем, понравились оба.
Кстати, кто такой этот Драган Чорный, я так и не выяснил.
Отряд был небольшой, человек двадцать, все сербы и все — автослесари. Они ещё не решили, что им делать: то ли пробиваться с боями через Италию, Словению и Хорватию домой, то ли побродить по здешним горам. То есть им одновременно хотелось и того, и другого. Командовала ими, что характерно, довольно молодая женщина, звали её Ангaра, и была она цыганка и бывший главный бухгалтер.
Я рассказал им, что мой дед (на самом деле, конечно, отец, но если сказать правду, то потом надо долго и трудно объяснять, почему правда именно такова; в общем, иногда проще сгладить углы) был в войну партизанским командиром в Белоруссии и звался «батька Конан». И у меня есть тётка-цыганка (на самом-то деле племянница, но это же тоже надо объяснять…), кандидат наук, сейчас пишет докторскую…
В общем, меня приняли, как своего.
Партизанская жизнь мне понравилась. Отряд базировался в трёх больших трейлерах, припаркованных на задах бензозаправки. В нашем распоряжении был ручей и пруд, где водилась форель, и маленький, скудный, но всё же магазинчик при той самой заправке. Миротворцы в расположение отряда соваться боялись, а бойцы противоборствующих армий вообще в наших краях не показывались. Ребята говорили, что ближайший пост банкистов стоит где-то на подъездах к Женеве, от нас километрах в сорока на запад, а кантонистов — километрах в двадцати на восток, на полпути к туннелю, ведущему в Италию. То есть мы пожинали все прелести жизни на нейтральной полосе.
Питались мы однообразно, но сытно и необременительно: консервами. Как раз в этих трейлерах их куда-то и везли, когда началась революция. Понятно, что трейлеры сразу стали ничьи, а следовательно, партизанские.
У миротворцев на консервы выменивали муку и картошку, а также патроны к «калашниковым».
На пятый день гипс я снял и выкинул. Переломы срослись. За это время я перевёл несколько стихотворений Отто Рана. Я наконец врубился в его желчную, изрядно раздражённую поэзию.
Воевали мы с албанцами, которые контролировали все автозаправки, кроме нашей (нашу держали китайцы), и с турками-строителями. Я был в трёх боях и не могу сказать, что хоть что-то понял. Или почувствовал. Всё, что я чувствовал — это неловкость. Наверное, мы победили… Потом я как-то у костра рассказал Ангаре о Тигране, о том, что он имеет хороший опыт войны в горах и городах — и вообще я соскучился по своим. И Ангара решила, что имеет смысл с Тиграном поговорить, попросить его поделиться опытом, то, сё…
