Лиса. Чернильница. Это бутылка с плодово-ягодным вином? Краситель для принтера? Метафора немножко скисла. Ее прибил прогресс!
Гоголь. Хорошо, темно-синяя, похожая на окантовку ярлычка Internet Explorer синева ночи…
Лиса. Ладно, хватит дурачиться. Я не буду перебивать.
Гоголь. Чернильная чернота ночи, с хрусталем созвездий над головой, и мама, огромная, теплая мама подставляет горячий, живой сосок, наполненный сонным молоком, но сосок еще нужно нащупать среди покрывшегося ледяной коркой, заиндевевшего меха. Тыкаешься в него своим влажным носом, и сгораешь от нетерпения, и мерзнешь, и дрожишь. Чуть позже – ныряние в полынью, трепетные вздрагивания враз перекушенной рыбины во рту, фосфоресцирующее, как будто на компьютере нарисованное, полярное сияние над головой, и главное – осознание того, что, какой бы долгой ни была жизнь, рыба в океане и мерцание сияния над головой не кончатся никогда… Блин, ну что ты делаешь!
Лиса. Анатолий Невинский: родился в семье полярных медведей, а общению с дамами учился в Институте картофелеводства, но я ведь с тобой серьезно! Я была с тобой искренна! Искрометно искренна!
Гоголь. А я тебя не скидывал с кровати.
Лиса. Давай рассказывай, медведь. И без дурашеств! Ну, серьезно!
Гоголь. Солнечный зайчик на огромных досках пола. Сонный полдень, мама готовит на кухне, а дома – такая тишина, что слышно, как трутся друг о друга пылинки в луче света. Хотя нет, не трутся, скорей – сталкиваются с едва слышным стеклянным звоном. Я лежу в солнечном пятне на полу, полностью в него поместившийся, закомпонованный, заключенный в него. Закрываешь глаза и видишь изнанку собственных век – ярко-красное марсианское марево в бесформенных радужных пятнах. Я, наверное, играл тогда в каких-нибудь солдатиков, но все ушло: остался только яркий, теплый, но не горячий свет, обнимающий меня на полу. Сейчас, пожалуй, для меня этот образ наполнен почти религиозным смыслом: я и солнце. Солнце не изменилось, даже доски пола все на своем прежнем месте, но эта детская открытость новому, не нуждающемуся в интерпретации, – ушла. Условно говоря, мне не лежать больше в том пятне света, не лежать с теми же мыслями, теми же сказочными замками, рисовавшимися в оранжевых облаках внутренней поверхности век.
Лиса. А давай встретимся в городе. По-настоящему, в реале.
Гоголь. В смысле?
Лиса. Устроим себе классическое свидание. Тихая прогулка, макиато в кафе.
Гоголь. Ну. Это как-то не приходило мне в голову. Ты помнишь, за нами могут следить? Помнишь, как боялась прослушки? Нас же моментально опознают – идентифицируют камеры слежения или просто мои топтуны сообщат, что у меня – новый контакт. Если до сих пор не знают.
Лиса. Давай придумаем, как их обмануть. Я хочу идти по улице, кутаясь в твое плечо. И чтобы шел дождь, и чтобы по отдельности было холодно, а вместе – тепло.
Гоголь. Нужно подумать. Но, что бы мы ни придумали, вероятность того, что мы сможем разгуливать по городу незамеченными, довольно мала… Помнишь, как быстро к нам приклеился тот рыжий боров в гавайской рубашке на генеральной репетиции? Так что вся эта затея – безумие. Но мы можем наметить маршрут и прогуляться по нему с разницей в час. Сначала ты, потом – я. А потом соберемся здесь и обсудим… Хотя такое поведение тоже будет подозрительным. Мы можем прогуляться так: ты в субботу, в восемь вечера, я – в воскресенье, в восемь вечера. Наши глаза будут видеть одно и то же – прохожих, огни машин, фонари, воздух, ветер… Мы будем как бы вместе.
Лиса. Я не хочу «как бы». Давай рискнем. Ты и я. Один воздух, один ветер, одни прохожие на двоих.
Гоголь. Но «наружка»!
Лиса. Ты ведь сам сказал, все это – паранойя. А даже если нет… Гори оно все…
Гоголь. Ты перестала бояться.
Лиса. Более того. Я останусь сегодня с тобой.
Гоголь. Надолго?
Лиса. Навсегда. До утра. Я не боюсь сейчас. А значит, никто нас здесь не слышит, никто не хватится, не отыскав ни в одной из моих замечательных, просторных клеток.
Гоголь. Я обнимаю тебя так, здесь вот сцепляю руки. Видишь, никто тебя не вырвет у меня. Ты в безопасности. Ты – моя добыча. Лососина, попавшаяся в лапы злобному гризли.
Лиса. Главное, чтобы меня здесь не гризли. Или хотя бы не загризли.
Гоголь. Блестящая идея!
Лиса. Ну прекрати! Ой, ну следы же останутся! Бандерлог!
Гоголь. Бандерлог из берлог. Сам не русский бандерлог. Бандерлог изнемог. Гризть сейчас будет за ног.
Лиса. Я тебе сейчас хвост оторву, косолапое!
Гоголь. Самка человека, отпусти то, что ты собралась отрывать, ибо это главный у нас, медведей, орган!
Лиса. Ну хватит, все!
Гоголь. На что, по-твоему, похож этот фонарный блик на обоях?
Лиса. На букву «п».
Гоголь. Вот так непоэтично?
Лиса. На усики Гитлера.
Гоголь. Какие у нас кумиры! Сказала бы: «На усы Чарли Чаплина». По форме – одно и то же, но прозвучало бы прилично.
Лиса. А по-твоему: что в этом блике?
Гоголь. О, это две огромные скалы, как на картинах немецких неоромантиков. Они все изъедены ласточкиными гнездами, оттого вокруг вьются суетливые стайки острокрылых, похожих на нарисованную в тетради галочку, птиц. На скалах – два замка из белого песчаника, выполненные в стиле неоготики. В одном живет юный, болезненный курфюрст, во втором – дева с очами темными, как воды Рейна. Между ними – пропасть, но раз в году, на день св. Вильгельма, вот эта синяя фиалка обоев, оказавшаяся аккурат между ними, превращается в призрачный, источающий снопы искр мост, но происходит это, лишь если вовремя прочесть стихотворение Шиллера, которое…
Лиса. Фиалка на обоях розовая, а не синяя.
Гоголь. О нет, ты ошибаешься! Фиалки синее, чем она, не сыскать во всех баварских Альпах!
Лиса. Она розовая, как и все обои.
Гоголь. Наши обои синие. Когда мы делали это здесь впервые, я еще подумал – как символично: все самые великие дела вершатся в потрясающе мещанских интерьерах.
Лиса. Давай включим свет.
Гоголь. Так. Торшер еще все сложней сделал. Так тем более не разобрать. Какие-то коричневые. А ну-ка люстра.
Лиса. Салатовые?
Гоголь. Не угадали оба.
Лиса. Нет, ну салатовые?
Гоголь. Правильно, ну когда мы в последний раз видели эту комнату при свете!
