Веня глянул из-под чёлки, улыбнулся самым краешком губ и едва заметно, но отчётливо помотал головой. Его радостное упрямство обыкновенно бодрило графа Набедренных, но не прямо же в переполненной аудитории у мистера Фрайда!
Не место это для подобного рода действий — сочинять неведомо какие по счёту воззвания к народу надобно в тиши и уединении.
Да и сам Веня ещё неделю назад был к переполненным аудиториям строг чрезвычайно: морщился на любое стороннее шевеление. Говорил, от бестолково хорошей жизни берётся желание учебное время тратить на не относящуюся к нему чепуху. Мол, кому место в аудитории без препятствий досталось, тот себе и болтовню позволить может, и чтение развлекательное, и даже сладкий сон за спиной соседа — поскольку не ценит имеющегося и ценить не обучен. Граф Набедренных с ним немного спорил, особливо про сон — хотя наличие драгоценного зерна истины в сём подходе вполне признавал. Просто почему бы не поспорить с умным человеком?
А теперь выходило, что Веня сам в лекциях такую уж ценность видеть перестал, раз на сочинение воззваний их с лёгкостью разменивает. Кого-нибудь другого за подобную ветреность граф Набедренных непременно бы пожурил, но тут уста его были навеки запечатаны.
Ибо, если вдуматься, будто много у Вени свободного времени.
Граф Набедренных тяжело и пристыженно вздохнул, мысленно обругав самого же себя за ход рассуждений.
Уж год тому назад, на приёме в честь прибытия мистера Фрайда его устроитель, граф Ипчиков, рассказал к случаю рискованный британский анекдот, заканчивающийся словами «худшая ситуация, в которой только может оказаться джентльмен». Слова эти, как часто приключается с анекдотами, были во много раз глубже самой шутки, а потому теперь регулярно всплывали в памяти графа Набедренных. Концепция джентльменства, конечно, плод сугубо британского менталитета и к росам неприменима, но что ж тут поделать, если всё последнее время граф Набедренных чувствовал себя как раз тем незадачливым джентльменом из рискованного и вообще-то плохого анекдота!
Тесное общение с оскопистом — одна сплошная проверка на джентльменство, которое росу, казалось бы, ни к чему. И как только справлялись благородные господа далёких йихинских времён, когда оскописты встречались во всякой достойной гостиной?
Допустим, существуют сферы человеческого бытия, коим пристало находиться под покрывалом тайны. В том не может быть никакого затруднения, а случающиеся время от времени неловкости неизбежны и лишь дополнительно демонстрируют необходимость оного покрывала. Но что делать с тем, кто на изнанке покрывала прямо-таки проживает? Уважающий себя человек каждый день, сам того давно не подмечая, подвергает цензуре свои размышления о ближних — но как быть с таким ближним, любое размышление о котором упирается во внутреннего цензора?
Вот сидит по левую руку Веня, не слушает, вопреки собственным максимам, лекцию мистера Фрайда, поскольку поглощён призывами для следующей листовки. Будь на его месте кто-либо другой, этому другому хотелось бы напомнить, что листовкой можно заняться и после. И кто-либо другой даже мог бы на деле оказаться не слишком вольным в распоряжении своим временем — как те же господа Приблев, Валов и Драмин. Они возмутились бы в ответ: какое, мол, «после», когда работы невпроворот?
Они возмутились бы, а Веня не станет.
Потому-то, прежде чем его попрекнуть, приходиться четырежды четыре раза подумать. И как-то всё больше о том, о чём по-хорошему думать не следовало бы.
Граф Набедренных в печали воззрился на мистера Фрайда. Мистер Фрайд ответил с кафедры привычным пассажем о подавлении интенций. А граф Набедренных мнил, только на печатном мистере Фрайде гадать нельзя, ибо всегда выходит одна песня. Оказывается, на живом тоже ни к чему.
Кто-то незнакомый, но любопытный перегнулся со следующего ряда, вклинился беспокойной головой между графом Набедренных и Веней и вполголоса переспросил название труда, на который вроде как сослался мистер Фрайд.
— Увы, ничем не могу помочь — сам пропустил мимо ушей, — ответил Веня раньше, чем граф Набедренных собрался с мыслями. А так хотелось отослать просителя к какой-нибудь несуществующей книге!
— Гм, — тот беспардонно вертел головой в поисках лучшей точки обзора листов, разлёгшихся перед Веней, — пропустили? А со стороны кажется, так старательно пишете…
— Стихи, — пришлось вступиться графу Набедренных.
Проситель сник и отстал, столкнувшись — по всей видимости — с непосильной для его ума задачей.
— В известном отношении вы сказали правду, — ничуть не скрываясь, прокомментировал Веня.
Граф Набедренных не поскупился на умоляющий взор. Право слово, нельзя же так! Уж сколько сам граф Набедренных за свою недолгую жизнь слышал укоров в неосторожности, но тут даже он вынужден был признать: Веня будто желает раскрытия, будто намеренно вызывает на себя подозрения. Не прячет свои черновики на лекциях, не избегает обсуждения сомнительных вопросов в присутствии посторонних, не слушает советов.
Если прибавить к тому неизбежное внимание, на которое провоцирует всякого встречного его в высшей степени примечательная персона, выходит из рук вон плохо.
На нервную слабость граф Набедренных ранее не жаловался, но всему приходит свой черёд.
В первый вечер эпохи листовок душа пела — многие души, целый хор, никакой Филармонии не надо. Особенно оживился хэр Ройш: выпил больше обычного, вместо вина заказал вдруг твирова бальзама — с напёрсток, но всё равно. И трость свою парадную решительно отставил в угол, а всем известно, что когда хэр Ройш с самого утра с тростью, вечером на его общество рассчитывать смысла нет — трость является бессменным атрибутом неких таинственных дел, которые отлагательств не терпят. Графу Набедренных нравилось верить, что хэр Ройш выступает с этой тростью в качестве оружия на портовых боях. Чем не гипотеза?
Хэр Ройш своими затеями фальсификаций вмиг околдовал Золотце, и они настояли на том, чтобы взять комнату, потребовали у кабатчика карту Петерберга — нависли, сталкиваясь головами, и всю промочили, вдумчиво расставляя пивные кружки, винные бокалы и стопки с бальзамом. Спорили о порядке и очерёдности вспышек гражданского недовольства на улицах, а на замечание графа Набедренных о том, что недовольство всё ж таки должно быть непредсказуемо, как эпидемия, в один голос ответили: «Контролируемая».
Удивил и господин Мальвин. Сначала он ушёл было из «Пёсьего двора», но через час воротился, нашёл их в комнате наверху и тоже принялся стопки расставлять. Объяснился прямо: будучи префектом, он видит свой долг в том, чтобы обезопасить Академию и её студентов от подозрений. Если нынче в моде вот такие способы блюсти безопасность, он согласен.