Она ответила не сразу. Была в ней какая-то неуверенность, которая очень не шла ей. Я ждал, пока она заговорит. У меня почему-то комок подкатил к горлу. Понимаете, она была молода, и она была прекрасна. Вся жизнь должна была лежать перед нею: возможно, чудесная жизнь. Всегда есть что-то немного печальное в молодости и красоте при любых обстоятельствах, не правда ли?..
– Вы собираетесь уходить? – сказала она. Это был наполовину вопрос, наполовину утверждение тихим, чуть нетвердым голосом.
– Я этого не говорил, – возразил я.
– Да, – согласилась она. – Но это говорят другие… И ведь это правда?
Я ничего не сказал. Она продолжала:
– Так нельзя. Вам нельзя бросать их. Вы им нужны.
– Мне здесь нечего делать, – сказал я. – Все надежды напрасны.
– А вдруг окажется, что не напрасны?
– Этого не может быть… не сейчас. Мы бы уже знали.
– Но если они все-таки оправдаются? А вы все бросили и ушли?..
– Вы полагаете, я не думал об этом? Мне здесь нечего делать, говорю я вам. Я был чем-то вроде наркотика, который впрыскивают больному, чтобы хоть немного продлить его жизнь… не вылечить, а именно отсрочить смерть.
Несколько секунд она молчала. Затем она проговорила нетвердо:
– Жизнь прекрасна… даже такая. – Она едва владела собой.
Я не мог выговорить ни слова. Она оправилась:
– Вы можете не дать нам умереть. Всегда есть шанс… просто шанс, что что-нибудь случится, даже сию минуту.
Я уже сказал, что думаю об этом. Я не стал повторять.
– Это так трудно, – проговорила она словно сама себе. – Если бы только я могла видеть вас… Но, конечно, если бы я могла видеть… Вы молоды? Голос у вас молодой.
– Мне около тридцати, – сказал я. – И я очень обыкновенный.
– Мне восемнадцать. Это был день моего рождения… день, когда пришла комета.
Я не мог придумать, что ответить. Любые слова были бы жестокими. Пауза затянулась. Я видел, как она стискивает руки. Затем она уронила руки; костяшки пальцев у нее побелели. Она шевельнула губами, чтобы заговорить, но ничего не сказала.
– Ну что? Что я могу сделать? – спросил я. – Продлить это еще немного?
Она закусила губу. Затем она сказала:
– Они… они говорят, что вы, наверное, одиноки. Я подумала, что если бы… – Ее голос дрогнул, костяшки пальцев побелели еще сильнее. – Если бы у вас кто-нибудь был… я хочу сказать, если бы у вас был кто-нибудь здесь… вы… вы бы, может быть, не ушли от нас. Может быть, вы остались бы с нами?
– О боже, – сказал я тихо.
Я глядел на нее. Она стояла очень прямо, губы ее слегка дрожали. У нее должны были быть поклонники, жадно ловившие тень ее улыбки. Она была счастлива и беззаботна, а потом к ней пришло бы счастье в заботах. Ее ждали жизнь, полная очарования, и радостная любовь.
– Вы ведь будете добры ко мне, правда? – сказала она. – Понимаете, я никогда еще…
– Замолчите! Замолчите! – сказал я. – Вы не должны говорить мне такие вещи. Пожалуйста, уходите.
Но она не уходила. Она стояла и глядела на меня невидящими глазами.
– Уходите же! – повторил я.
Она была укором, и я не мог вынести этого. Она была не просто собой. Она была тысячами тысяч погибших юных жизней.
Она подошла ближе.
– Что это, вы плачете? – сказала она.
– Уходите. Ради Бога, уходите! – сказал я.
Она постояла в нерешительности, затем повернулась и ощупью направилась к двери. Когда она выходила, я сказал:
– Можете сказать им, что я остаюсь.
* * *Проснувшись на следующее утро, я прежде всего ощутил запах. Он чувствовался и раньше, но погода, к счастью, была прохладная. Теперь же наступил теплый день, и было уже довольно поздно. Я не стану подробно рассказывать об этом запахе; те, кто знал его, никогда не забудут, а для остальных он неописуем. Он неделями поднимался над городами и разносился каждым дуновением ветра. Я вдохнул его в то утро, и он окончательно убедил меня, что наступил конец. Смерть есть лишь жуткий конец движения; окончательным же является распад.
Несколько минут я лежал и думал. Теперь единственное, что можно было сделать, – это погрузить команду на грузовики и вывезти из города. А запасы, которые мы сделали? Их тоже надо погрузить и вывезти… и, кроме меня, никто не может сидеть за рулем… На это понадобятся дни… если только они еще есть у нас, эти дни…
Тут я подумал, что сейчас делают мои люди. В доме стояла странная тишина. Я прислушался, но различил только стоны, доносившиеся откуда-то из другой комнаты. Меня охватила тревога. Я вылез из постели и торопливо оделся. На лестничной площадке я прислушался снова. Нигде в доме не было слышно шагов. На меня вдруг нахлынуло скверное ощущение, будто история повторяется и я опять нахожусь в больнице.
– Эй! Кто здесь есть? – крикнул я.
Отозвалось несколько голосов. Я распахнул ближайшую дверь. Там лежал мужчина. Он выглядел очень плохо, и он был в бреду. Я ничего не мог сделать. Я снова закрыл дверь.
Мои шаги гремели по деревянным ступенькам. На следующем этаже женский голос позвал:
– Билл!.. Билл!..
Она лежала на кровати в маленькой комнатушке, девушка, которая приходила ко мне вчера вечером. Когда я вошел, она повернула ко мне лицо. Я увидел, что она тоже больна.
– Не подходите близко, – сказала она. – Это все-таки вы, Билл?
– Да.
– Я так и думала. Вы еще можете ходить, остальные ползают. Я рада, Билл. Я сказала им, что вы не уйдете, но они сказали, что вы уже ушли. И они все ушли, все, кто мог ходить.
– Я спал, – сказал я. – Что произошло?
– Многие и многие из нас заразились. Все были напуганы.
Я сказал беспомощно:
– Что я могу сделать для вас? Может быть, вам что-нибудь принести?
Ее лицо исказилось, она обхватила себя руками и скорчилась. Потом приступ прошел. Она лежала, и струйки пота текли по ее лбу.
– Пожалуйста, Билл. Я не очень храбрая. Вы не можете принести мне чего-нибудь, покончить с этим?
– Да, – сказал я. – Я могу сделать это для вас.
Я вернулся из аптеки минут через десять. Я подал ей стакан воды и положил снадобье ей в другую руку.
Некоторое время она медлила. Затем она сказала:
– Все тщетно… и все могло быть совсем по-другому. Прощайте, Билл… и спасибо вам за то, что вы сделали.
Я глядел на нее, как она лежала. Была одна вещь, которая делала все еще более тщетным. Я спрашивал себя, сколько других женщин сказали бы: «Возьми меня с собой», когда она сказала: «Останься с нами»?
И я даже не знал ее имени.
Я решил ехать к Вестминстеру, потому что хорошо помнил о рыжеволосом молодом человеке, который в нас стрелял.
После того как мне исполнилось шестнадцать, мой интерес к оружию пошел на убыль, но теперь, когда мир снова впал в дикость, представлялось необходимым либо быть готовым вести себя при случае по-дикарски, либо в скором времени вообще перестать вести себя как бы то ни было. На Сент-Джеймс-стрит было несколько магазинов, где с величайшей изысканностью торговали всеми видами смертоносного оружия – от ружей на птиц до винтовок на слонов.
