— Ну, а о переселении душ вам что-нибудь известно? — не отстаю я.
— Мне известно, что такое суеверие имеет место, — отвечает он, — но я лично к этому никакого отношения не имею.
— Я вам верю, — успокаиваю я его, — если бы не верил, то и разговаривали бы мы в другом месте. Я просто хочу с вами проконсультироваться. Если души переселяются, то есть ли возможность за этими переселениями проследить?
— Понятия не имею, — пожимает он плечами, — никогда подобными вопросами не интересовался.
Решил я его тут подцепить с другого конца.
— А слово такое “проводник” вам что-нибудь говорит?
— Конечно, — отвечает он, — это работник железной дороги, который проверяет билеты, разносит чай пассажирам и отвечает за порядок в вагоне.
— И только? — смотрю я на него в упор.
— Возможно, у него есть и другие обязанности, — отводит глаза Григорий Израилевич, — но они мне неизвестны.
— Хорошо, — говорю я, — а такой термин, как “индуктор”, вам известен?
— Боюсь ошибиться, — отвечает он, — но мне кажется, что этот термин из области электротехники. Я в ней плохо разбираюсь.
— Так, — не сдаюсь я, — а что значит термин “посвящённый”?
— Это тот, кто имеет доступ к режимной работе, — говорит Григорий Израилевич. — Сам я никогда допуска не имел.
— Мне кажется, — подвожу я итог, — что вы не говорите правду и не хотите оказать содействие органам в проведении расследования государственной важности. Вы, видимо, хотите быть допрошенным по всем правилам у нас на Лубянке? Так это я мигом могу организовать.
Он молчал, нервно постукивая тростью о пол.
— Не слышу ответа, — грозно заявил я.
— Сажайте, — неожиданно взвизгнул Георгий Израилевич. — Вы хотите научиться прослеживать инкарнации, чтобы получить ещё один повод отправлять людей в лагеря в зависимости от того, в ком была его душа в прошлом. Вам национальности и социального происхождения уже мало.
Тут я поперхнулся. Действительно, как начнут разбираться, где и у кого душа раньше находилась, так не обрадуешься. Посадят вот такого “проводника'’ в комиссию или просто в тройку — и будет он клепать на каждого! Человек, скажем, потомственный пролетарий, а тут выяснится, что в своей прошлой жизни он был помещиком, капиталистом или кулаком. Беды не оберёшься! Я ведь даже и про свою душу ничего не знаю. Где она раньше была? Может, в каком царском жандарме сидела? Иначе откуда у меня такая тяга к чекистской работе? А у других? Новый повод будет все органы под нож пустить.
Тут-то для меня и стало доходить, что не всё так просто в том задании, которое я получил.
— Ладно, — говорю я Григорию Израилевичу, — не надо истерик. Не хотите говорить — не надо. У нас всё на добровольной основе. Подпишите вот эту бумажку о неразглашении и можете идти.
Даже не сказал ему на прощание сакраментальную фразу, что, мол, понадобитесь — так мы вас вызовем. Не хотелось мне с ним больше встречаться. Испугал он меня, признаюсь. Всё моё задание стало выглядеть в каком-то новом свете. Из Кремля никогда просто так ничего не исходит. Глупостями там не занимаются.
Но Григория Израилевича через неделю всё-таки забрали. Честно скажу, что я к этому руки не прикладывал. Потом узнал, что посадили его по списку, составленному подполковником Зюгановым, которого я встретил в спецфонде библиотеки имени Ленина. Зюганов там раскопал, что в царской свите находился какой-то Григорович, кажется, адмирал, чуть ли не министр. Дали ему тогда немного — всего 15 лет. После смерти Сталина он почти сразу же вышел и обижался почему-то именно на меня. Пришлось даже в райкоме доказывать, что я к этому отношения не имел, а то в те времена под горячую руку Никиты Сергеевича можно было и схлопотать за то, что я упёк в зону учёного с мировым именем. Но разобрались, поняли, что не моё это дело.
Не знаю, что такого выдающегося открыл Григорий Израилевич на Памире или в Гималаях, но вряд ли по рабочему движению. Вызывали, скорее, Зюганова, хотя и не уверен. Знаю только, что потом он работал в аппарате ЦК. Значит, тоже отвертелся. Или прикрыли.
4Как ни прав был Григорий Израилевич, мне от этого легче не стало. Полученное задание я обязан был выполнить. Понял я, что нечего мне умничать и ходить по разным институтам. Начальник мне правильно сказал: “Ищи в зоне”. А начальство всегда знает, что говорит. А если умничать начнёшь, то только время потеряешь и себя с начальником под монастырь подведёшь.
По правде говоря, совсем мне не хотелось по зонам ездить.
Что в тот год в зонах творилось, никто уже сейчас представить не в состоянии. Творилось уже нечто не земное, а скорее, космическое, если так можно выразиться применительно к ГУЛАГу.
Солженицын вот говорил “архипелаг ГУЛАГ’, но это уже был не архипелаг, а целая империя, практически совершенно не зависящая от страны, именуемой Союзом Советских Социалистических Республик. Да что там! Эта империя находилась со страной СССР в состоянии, напоминающем состояние войны и готова была его аннексировать и поглотить. Ну, как сейчас: криминальная империя ведь уже осадила и готовит штурм и Кремля, и Думы, и Прокуратуры, не говоря уже о банках, торговле и прочих мелочах.
Можно сказать, что СССР находился между гулаговским молотом и империалистической наковальней. И тужился уже из последних сил. Но не все тогда это понимали.
В самом ГУЛАГе собственные проблемы существовали. Все зоны были переполнены, а эшелоны с новым контингентом зеков шли непрерывным потоком. Размещать заключённых, не говоря уже о том, чтобы их кормить и обмундировывать, было негде.
Существовал тайный договор между комендантами зон и этапно-конвойной службой — зеков живыми до зон не довозить. Сделать это было проще простого. Загоняли заключённых по 80 человек в телятник и везли на Дальний Восток, на Крайний Север или в Среднюю Азию. Везли больше месяца, но не кормили, не поили, а ежели дело было зимой, то и не топили вагоны. И в аккурат всех покойниками к месту назначения и привозили. А местные зеки, что сидели ещё с военных и довоенных времён, никакими стройками народного хозяйства уже не занимались, а в три смены хоронили вновь прибывших.
Может, ты видел хронику, как ломами замёрзшие трупы друг от друга отрывают и из “телятника” выгружают. Это как раз про те времена.
Если до войны ещё цель какая-то в этом была — обеспечить прочный тыл перед великим походом, то после войны, когда стало ясно, что великий поход провалился, уже никто во всём этом смысла никакого не видел. Всё продолжалось как бы по инерции. Страной никто не управлял. Вожди находились в какой-то прострации. Нарастал хаос. И, конечно, в зонах никакого учёта ни по каким показателям не велось, а процветала одна чернуха.
