И только тогда я подумал о себе. Выйти наружу при такой радиации было смерти подобно. Навсегда заперт в своем подземном убежище! Запасов продовольствия и воды хватало на год, может быть, даже на более длительный срок. А потом великолепный выбор — медленная смерть от голода или чуть убыстренная от облучения. Я расхохотался. Бесподобный финал для первого воистину воскресшего человека! Хохот приглушенным эхом прокатился но пещере. Нет, тогда уж лучше погибнуть наверху, увидеть в последний раз небо — на этот раз действительно в последний.
Я еще раз взглянул на датчик, а потом со мною началось форменное сумасшествие. Как всякий сумасшедший, я немедленно забыл, что еле держусь на ногах.
И как только забыл, во мне проснулась чудовищная сила, словно я не пролежал без движения бог знает сколько лет, а все это время тренировался в прыжках, беге, преодолении препятствий. За неимением поблизости человека, я подбежал к теперь уже мертвому сервороботу, схватил одну из его рук-манипуляторов и долгодолго тряс:
— Поздравляю, человече! — кричал я, упиваясь звуком своего голоса. — Поздравляю!
То, что я принял за рентгены, было миллирентгенами.
Никогда еще со времен экспериментального взрыва в Аламагордо уровень радиации не был таким низким!
Подъемник исправно поднял меня вместе с вертолетом. В нескольких футах от люка он остановился. Минут пять пришлось мне ждать, пока специальное устройство рассасывало накопившийся над люком песок. Пять минут? — Пять лет! Великое нетерпение кипело во мне, переливаясь через край, и, когда люк, наконец, открылся, я взлетел так стремительно, что чуть не ударился о сгенку шахты.
Ветер, солнце, пустыня. Великая пустыня! Когда я уходил, она казалась мне огромной песчаной могилой.
Теперь пустыня была для меня олицетворением жизни.
Переползали с места на место сыпучие пески, по ним ползли ящерицы, за ними охотился коршун, все было в постоянном движении, все было нужно и разумно, незаменимо в вечном балансе природы. Я кружил над своим запрятанным в землю убежищем и, глядя на желтые песчинки, стремившиеся поскорее засыпать автоматически закрывшийся люк, удивлялся, насколько они похожи на живое существо.
И когда не осталось уже ни малейшего следа моего пребывания, я развернул вертолет и полетел к людям.
Солнце садилось на горизонте, пустыня сменилась лесистыми горами, я даже радовался, что кругом такое безлюдье. Мне пока не хотелось ни с кем разговаривать, мне было совершенно достаточно шелеста деревьев, шума горной речки, пения птиц. Когда-то я был равнодушен и к природе, и к музыке, кроме разве джаза, и то потому, что он своими ритмами бил по притупленным нервам. Сейчас любой звук был частью бесконечной мелодии, я остро воспринимал малейший запах, краски имели множество оттенков, даже скользящая по скалам тень вертолета казалась цветной. Природа входила в меня через зрение, слух, обоняние, изменяла саму структуру моего организма. Я понимал, что это, в сущности, только конечный этап. Не я рождался заново, а за долгие годы небытия умерло мое прежнее естество.
Где-то, в каком-то шкафчике вертолета лежала карта.
Но мне даже в голову не пришло воспользоваться ею. Я летел наугад, зная, что, куда ни полечу, всюду будут люди. Я потерял ориентировку, опять очутился над пустыней, а когда перевалил через горы, было уже совсем темно. Я нажал кнопку — прозрачный пластмассовый колпак откинулся, звезды были сейчас совсем близко. Я поднялся еще выше, включил автопилот на прямой курс и, откинувшись вместе с креслом, задрав голову, без конца глядел, как надо мной бесконечным роем пролетали светлячки Вселенной.
— Вы не узнаете меня? — кричал я. — Это я, бывший Тридент Мортон!
Внезапно звезды поблекли. Их затмило электричество. Пока что я видел только огни, здания заслонял высокий лес. Деревья укутывала темнота, но они подавали громкие позывные. В прежней жизни притупленное моторным смрадом обоняние осталось бы глухим. А сейчас я по одному лишь запаху безошибочно определил: кедры.
Выключив автопилот, я перенял управление. Кедры качнулись в сторону, в нескольких минутах лета возник удивительный город. Насквозь пронизанные светом легкие здания, множество празднично одетых, неторопливо гуляющих, безбоязненно пересекающих улицу людей. Ни светофоров, ни столпотворения бешено мчащихся автомашин, ни зловонных транспортных пробок. Не дымились фабричные трубы, не поднималось к небу облако смога, воздух был настолько прозрачен и чист, что, подлетая к городу, я видел дальний конец центральной улицы.
Город будущего! — подумал я с замирающим сердцем и тут же громко рассмеялся. В этом будущем я уже находился, для меня оно было настоящим.
Я был уже совсем близко. Здания расступились, сейчас я пролечу между ними, приземлюсь возле неонового фонтана и обниму первого попавшегося — ну хотя бы ту девушку, что подставляет смеющееся лицо пестрым световым брызгам.
Я уже видел ее совсем ясно, лицо приближалось, выросло до невероятных размеров, вертолет на полной скорости врезался в экран, я услышал предсмертный вой мотора, подо мной провалился пол кабины, я падал в темноту, мимо пронеслось исковерканное алюминиевое крыло, надо мной по-прежнему сиял праздничный город.
Навстречу мне зашумели кедры, я скользил вниз, цеплялся за ветви, и когда, весь израненный, приземлился, город стоял у меня над головой.
Внезапно он исчез, как мираж. Вместо него на том же месте возникли сияющие буквы в полнеба величиной: ТМ.
Они продержались около минуты, потом их поглотила темнота. Теряя сознание, я услышал громоподобный голос:
— Вы только что видели самый молодой город Соединенных Штатов — Новый Вашингтон, штат Малая Полинезия. Телемортон желает вам спокойной ночи!
Меня разбудил тот же громоподобный голос:
— Доброе утро! Сейчас шесть часов глобального времени. Телемортон передает сводку последних событий. Вчера государственный секретарь созвал в Пирамиде Мортона пресс-конференцию, посвященную тридцать третьей годовщине Стены…
Я повернул отчаянно болевшую шею и посмотрел наверх, надеясь увидеть огромное, в полнеба, лицо диктора.
Уже вчера я отлично понял на собственной шкуре, что колоссальный экран, не в пример телевизорам моего времени, изготовлен из сверхпрочного материала. Мой дюралюминиевый вертолет разбился о него, как яйцо о камень. Кругом лежали обломки самых различных размеров, от превратившегося в яичницу пульта управления до почти невредимого шкафчика, из которого вывалились навигационные карты. На них блестели капли росы, и когда косые лучи восходящего солнца ударили сквозь хвою, по плану Нью-Йорка рассыпались миниатюрные радуги. Но я не понимал, зачем в столь уединенном месте возводить вместо мотеля или хотя бы туристического ресторанчика такую информационную махину. Сейчас все стало на свои места. Мимо экрана шли вертолеты — смешные кузнечики, вчетверо меньше моего, а когда на нем появилось изображение какой-то диковинной пирамиды, затем нечто вроде гигантской телестудии, где проводилась пресс-конференция, некоторые из них неподвижно повисли в воздухе. Изображение снова исчезло. Над лесом, в желтовато-бурых горах, опять зияла черная дыра экрана, на котором уместилась бы целая площадь. Но на нем не было ничего, кроме двух исполинских сияющих букв: ТМ. Диктор продолжал говорить:
