Я уже говорил, что азартные игры вскоре утратили для меня свою прелесть. То же самое произошло и со всеми остальными жизненными комбинациями. Скоро мне надоело огребать деньги дураков, просто навязывавших их мне. Я часто испытывал искушение снять ставку еще до того, как началась игра. Ну кому интересно отгадывать загадку, если заранее известен ответ. Единственное, что меня еще как-то привлекало, так это наблюдение за волнением и отчаянием других. На следующее утро они появлялись и унижались передо мной. Но со временем мне наскучило и это. Я больше не был игрушкой судьбы, но зато сам стал судьбой тех, кто встречался на моем пути. Дутая важность и спесь усиливали жестокость во мне. Пожалуй, в этом и кроется объяснение того, что, добившись неограниченной власти, люди, например, кесари, прибегают к убийству. Земной шар превращается в цирк, становится театром, в котором разыгрывается вечный спектакль.
Так же складывались у меня отношения и с женщинами; в первую очередь я ощущал свою власть над ними. Они приближались ко мне, словно пестрые бабочки, летящие на яркий свет. Лаская их, я никогда не убирал когти. Я разыгрывал с ними партии, оставаясь не знающим поражения партнером. И, как Шейлок,[28] я следил, чтобы они сполна платили мне плотью и кровью. Я слышал малейшую фальшь в их мелодиях.
Странным был сам по себе тот страх, что меня могут обмануть в корыстных целях. Я хорошо знал цену вещам, следил за тем, чтобы меня не надували. Чем больше росло мое богатство, тем все более мелочным и придирчивым я становился. У кого больше денег, тот и покупает дешевле. При абсолютном богатстве все достается почти даром.
Картина, дом, мебель становились мне особенно дороги, если с ними связывалось воспоминание о выгодной сделке. То была логика денег, все больше занимавшая меня и завладевавшая мною. А параллельно рос сплин, я чувствовал, что все меньше получаю удовлетворения от наслаждений. По мере возрастания моих материальных возможностей они все больше теряли для меня цену. После стольких лет вольного босяцкого разгула я оказался обреченным вести жизнь, какой она бывает в дорогих санаториях. Я полюбил нейтральные краски, безмолвное обслуживание, дневные часы при зашторенных окнах, пресные блюда, безликие разговоры, женщин, в которых внешняя элегантность сочеталась с внутренней ничтожностью.
Однако было еще одно обстоятельство, тревожившее меня куда больше, чем душевная вялость, безрадостность существования, утрата жизнелюбия. Оно возникло сразу же после первого триумфа. Я все больше понимал, что ношу в себе ужасную тайну, от которой нельзя избавиться. И все отчетливее тайна эта осознавалась мною как преступная. Удар, наносимый мною людям, был чудовищной силы, словно я был их заклятым врагом, обладавшим такой мощью, что находился вне закона. Вор, разведывающий верное дельце, шулер, метящий свои карты, преступник, замышляющий зло в своей норе, — все они лишь претенденты на шанс и находятся во власти всеобъемлющего закона. Они действуют как люди, в то время как я был наделен самопроизвольной неподотчетной силой. У них могли быть соучастники, в то время как предпосылкой для моего искусства было полное одиночество. Я обратил внимание на то, что мне бесконечно милее было бы прослыть фальшивомонетчиком, чем если бы кто разгадал мою тайну. Ловкость рук, безотказность везения, восхищавшие всех во мне, вызвали бы отвращение, ужас и чудовищную ненависть, если бы стал известен их исток. Ростовщик, знающий суть денег лучше самих бедняков, на крови которых жиреет, Дон Жуан, хладнокровно тиражирующий технические приемы соблазна, словно крутящий ручку шарманки, играющей одну и ту же мелодию, даже и близко не приближались ко мне, не ведавшему промаха. Я отдалился от человеческого рода и перешел в другую категорию. Человек, приобретающий магическую силу, символами которой являются шапка-невидимка или волшебное кольцо, теряет чувство равновесия, натяжения жизни, позволяющее ему удержаться на ее поверхности; он хватается за рычаги, непосильные для него. И ответный удар могучих сил не заставляет себя долго ждать.
Я и почувствовал его, ощутив поначалу глухое беспокойство в душе, поскольку все отчетливее осознавал ту беду, в которую попал. Мир обезлюдел вокруг меня, превратился в пустыню, где двигались по законам механики какие-то тени. Я чувствовал, что блуждаю в потемках, что зарвался, и меня охватила жуткая тоска, мне захотелось стать прежним. Пустота вокруг меня росла — я завидовал самым несчастным на этом свете. Они знали голод, испытывали жажду, питали надежды, у них была своя судьба — все, чего не было у меня.
Тогда-то я и постиг, что, помимо механики, миром правит другой закон и приносит свои плоды. Я догадывался, что войти в соприкосновение с ним можно только через человека, щедрого на добро. Пустота гнала меня туда, где била ключом жизнь, внутренний холод — к душевному теплу. Я чувствовал, что должен привязаться к кому-то сердцем, что только в этом мое спасение. Но был так ослеплен, что вновь прибегал к магической силе, отправляясь на поиски.
* * *
Однажды вечером, когда беспокойство стало невыносимым, я пошел бродить по улицам и почувствовал, что меня тянет к Силезскому вокзалу. Я вошел в его огромный зал, где сновали при свете дуговых ламп приезжающие и отъезжающие. Как часто бывает в подобных ситуациях, меня охватило выжидательное напряжение — любопытство, почему, собственно, я пришел именно сюда. Я был похож на охотника, не сомневающегося, что встретит дичь, которую ищет.
И я встретил ее, увидев Хелену. Она сидела в нише глухого окна на дорожной корзине с висячим замком, в которой девушки, поступающие в услужение, обычно возят свой скарб. Я еще издали заметил дешевое пальто и согнутые плечи несчастной, плачущей в одиночестве. С первого взгляда я понял всю ситуацию: без места, без денег и знакомых людей, чувствуя себя покинутой в чужом городе. Одна из тех жертв, на поиски которых выходят сводни, вербовщики и сутенеры.
Я подошел к ней и заговорил. Она была мне очень благодарна, поскольку находилась в положении, когда хватаются за соломинку. А кроме того, ее сердце было отходчиво. Она видела во мне самого близкого ей человека, к которому взывают в душе, оказавшись в беде, и она доверилась мне. Я предложил ей кров и хлеб. Мы отнесли ее корзину в дрожки и поехали в Трептов; у меня была там одна из моих запасных квартир, в которых я временами жил под чужим именем, предаваясь сплину. Это было скромное убежище — маленький домик с садиком на берегу Шпрее. Хелена поселилась в одной из комнат.
Мы поужинали вместе — пили чай и болтали. Она была молода и свежа, чувствовала себя непринужденно и не задумывалась над нашей странной встречей. Она принимала меня за рыцаря, благородного и доброго человека и не могла даже предположить, что это — встреча чистого наивного существа с посланником дьявола. Потом я проводил ее в ее комнату и дал ей ключ, хотя знал, что она не будет запираться. Она была, словно птичка, в моих руках.
