26. Так мы бежали, а горизонт все придвигался и придвигался. И наконец настал момент, когда горизонт стеной окружил нас со всех сторон. Он был холодный и непроницаемый. На нем почему-то не хотелось писать слова, а в тени его почему-то не хотелось отдыхать.
Мы стояли посреди крохотного пространства, окруженного теперь таким близким горизонтом, запыхавшиеся, с ног до головы в тине, ряске, грязи, мути, в импортных шмутках и дешевых бестселлерах, в орпосовском страшном дефиците, в литературной халтуре, в незашитых прорехах и невыколоченном ковре, в грязной посуде и протекающем водопроводном кране, — и вдруг нам впервые пришло в голову, что долго мы так не выдержим. Не сможем мы так стоять вечно и не заглянуть' за горизонт, не узнать, что там за ним.
Я поднатужился, моя спутница уперлась плечом, мы сбросили с себя всю мешающую нам болотную грязь, поднатужились еще — горизонт развалился!
Мы очутились в летнем саду и ахнули: на ровной, освещенной солнцем лужайке, пахнущей свежестью, абсолютно сухой лужайке, без малейших следов сырости лужайке…
27. Откуда ни возьмись, из какого-то своего укрытия или не из укрытия, а из своего ядовитого обиталища — на самом деле выскочил огромный паук и стал надвигаться на мою благоверную.
— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!! — кричала она.
Паук был чудовищно огромен, он был настолько велик, что даже мне, находящемуся на большом удалении, казался слоном. Глазища его сверкали дьявольским зеленым огнем, лапы напоминали носорожьи, только побольше и ужасающе изогнуты. Брюхо, наверное, могло вместить железнодорожную цистерну, оно было круглое и покрыто жесткими волосами толщиной в палец. Пасть распахивалась, словно чемодан, и там двигалось неимоверное количество челюстей, или не челюстей, а острых пластин, которые заменяют паукам челюсти. Казалось, он мог жевать тысячу различных жертв сразу.
— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!! — кричала моя благоверная. — На помощь!
Помогите!! Спасите!!! Мой милый, сюда! Скорее сюда!! Паук! Паук! ПАУК!!! Это была ПАУТИНА!!!
«Ну нет, на сегодня хватит, — подумал я. — С такой махиной и пулемет не справится. Прощай, моя благоверная! Единственное, что я могу тебе обещать, — это вернуться сюда с базукой или огнеметом и разнести паучье логово ко всем чертям. Прощай, благоверная! Это выше моих сил!»
Я отвернулся, чтобы не видеть ужасной картины, схватил канат и рванул его обеими руками. Проклятая паутина не поддавалась. Тогда я вгрызся в него зубами, с нечеловеческой силой заработал челюстями, и — о чудо! — через пару минут «канат» не выдержал, я вцепился в обгрызанный конец мертвой хваткой и понесся вниз. Клок паутины, вырванный мной из общего сплетения, плавно отгибался по направлению к полу.
«Нервная система ни к черту! Еще парочка таких историй, и я стану шизиком, — думал я, покачиваясь на обрывке лжеканата. — Надо будет срочно поехать отдыхать на юг. А пока займемся Штуковиной. Где же она, моя заветная?»
Я не удержался и взглянул вверх. Но что это? Слоноподобный паук в ярости бегал по разорванной паутине, топал ногами, хрустел челюстями, вращал зелеными глазами, под одним из которых наливался синяк, и брызгал ядовитой гадостью, а моя благоверная… моя благоверная… моя благоверная, обхватив лучик света руками, как заправский пожарный, съезжала вниз. При этом она ухитрялась с неистовой яростью грозить мне кулаком. На полу мы чуть не столкнулись. Не знаю, какая сцена могла за этим последовать, но…
Мы оглянулись кругом и поняли, что никакой Штуковины здесь нет и никогда не было, зато на полу… на полу в этом пыльном темном углу… под гигантской паутиной в этом Богом забытом темном углу… в свете единственного хилого лучика света, неизвестно как оказавшегося в этом удивительном темном углу…
РЕПРИЗА
28. Я выплыл из потока времени и огляделся по сторонам. Опять была ночь, и опять летняя. Я снова сидел за столом, но на этот раз не писал, не читал, вообще ничего не делал, если не считать того, что я дрожал крупной и неуемной дрожью.
Час или два назад я отвез Анфису в роддом и теперь сам агонизировал в корчах. Я мучился по двум причинам: переживал ту боль, что переживала Анфиса, и страдал от того, что не могу переживать ее так, как переживает она, потому что, как и любой другой мужчина, не в состоянии был представить себе боли роженицы.
Я прислонил голову к стене, бормотал молитвы, заклинания, нежности, просто бессмыслицу.
«Не буду спать… Не буду спать… Не буду спать…»
Порой я забывал, что Анфисы нет в комнате, ведь я сидел за столом спиной к нашей постели, и мне начинало мерещиться, будто она спала здесь, как всегда, иногда тихонько посапывая во сне и причмокивая губами, но мгновением позднее тревожная реальность брала верх над безмятежной забывчивостью, я возвращался из бессонных сновидений в сонливую явь, оборачивался и видел лишь пустую кровать со смятой простыней возле двух близнецов-подушек.
Когда-нибудь да кончится… Когда-нибудь да кончится… Когда-нибудь да кончится…
Я даже не успел сказать тебе: «Крепись, маленькая», не успел поцеловать, пожать руку на прощанье — суровый Цербер женского пола увел тебя, не пустив меня за порог. Потом мне выдали твои вещи, как бы намекая, что такое широкое платье тебе больше не понадобится, и именно его я сжимаю сейчас и ему шепчу: «Крепись, маленькая…»
Я видел боль. Она была красная, с золотыми вспышками и черными кляксами. И кляксы расползались и потихоньку застилали мозг. И вдруг — снова: золотой взрыв и красная муть по черному. Казалось — либо с очередной вспышкой все так и разорвется, либо черными кляксами все заплывет — и провалишься в обморок, и легче станет, потому что ничего соображать не будешь, но я не проваливался и не разрывался, а губы прокусывал и видел это красно-черно-золотое. Иногда-иногда — через красный туман — роение белых точек. И вдруг — ослепительный «бублик» над аквамариновым морем…
И детский гробик шесть месяцев спустя.
Когда-нибудь-да-кончится, когда-нибудь-да-кончится, когда-нибудь-да-кончится…
Это видение было столь чудовищным, что я как бы выпал из происходящего. А когда включился — понял, что опять еду верхом на времени, опять тащит меня, как Билли Пилигрима, своенравный поток.
И я очутился в будущем. Самом настоящем будущем, которое есть не что иное, как будущее настоящее. В этом будущем, похожем на сновидения, как все сновидения похожи на будущее…
29. Планета № 833, именуемая на диалекте Лотужьту, тоже показала себя с оригинальной стороны. Мы с супругой запросили по телефону состояние посадочной площадки и получили торжественное заверение в ее монолитности. На самом деле это оказалось вонючее болото, в котором водились склизкие лягушки хвосторотые и небритые тритоны жаброглазые, а поверху струились миазмы, миазмы и миазмы… Болото мы выжгли пертурбаторами, с аборигенами попрощались весьма сдержанно, а Лотужьту занесли в КДО (Кондуит Дурных Обитаний).
