Опять этот смех, ее смех, ее руки, ее губы, ее объятия…
– Я на день, не больше.
– Возьми меня с собой.
Его бросило в дрожь. Он отчетливо увидел… Небритые санитары с носилками. Лицо закрыто простыней, и только рука, безжизненная рука и рукав ЕЕ куртки!
– Я только на день. Я позвоню… позвоню сразу же, как приеду.
Но откуда эта боль и тоска, это чувство потери, чувство неповторимого, безвозвратно…
Ее куртка! Она лежала на заднем сиденье, рядом с термосом и бутербродами, он остановился перекусить. Сергей прижался к куртке лицом и втянул в себя воздух… Что же это… Тебе ведь… да и знакомы вы всего…
Но перед глазами стояли носилки, а сердце… Он надел куртку, Так казалось ближе… Куртка была маленькой. Плечи давило, рукава были почти по локоть. Не порвать бы… Пора. Если он поторопится…
Что-то большое бросилось под колеса. Он резко выкрутил руль…
Простыня! Белая, пахнущая больницей простыня, закрывающая лицо, мешающая дышать, мешающая смотреть… Простыня! Вот что ускользало от него во сне.
Рассказы получались более или менее сносными тоже, кстати, благодаря матери, которая писала вместо меня все мои школьные сочинения, в результате меня миновала чаша с тем до отвращения ужасным языком.
Сначала я хранил рассказы в столе, но позже, с появлением компьютера, начал размещать их в интернете.
Смена жанра привела к достаточно интересным последствиям:
Я разучился писать стихи. Не то, чтобы я до этого был поэтическим гением, но после смены жанра я без мата не мог больше придумать и пары строк. Что ж… наше сознание способно и не на такие фортели.
Я начал по-другому читать. Если раньше я больше уделял внимание содержанию книги, и интересным мыслям, то с переходом на новый жанр я научился наслаждаться искусством автора управлять словами, жонглировать мыслями, выстраивать текст… При этом я совсем не уподобился приятелям-музыкантам, которые за аккордами перестали слышать музыку. Читая, я оставался читателем и, только садясь теперь уже за компьютер, превращался в писателя.
Кроме этого я начал задумываться над судьбоносными моментами, связанными с литературой. Так, написав «Войну и мир», Толстой бесспорно создал грандиозное произведение, занявшее достойное место среди литературных шедевров и так далее, но для далеких от филологии людей «Война и мир» как была, так и остается неким далеким от их понимания мертвым монументом, который они вряд ли когда-нибудь возьмут в руки. Зато когда другой, скорее всего, неизвестный гений ввел в сонм героев поручика Ржевского, «мир» «Войны и мира» сбросив свою монументальность, ожили в умах людей, развиваясь по своим, независимым от чьей-либо воли законам.
Также я понял, что хочу быть писателем. Не сетевым графоманом, которого читают непонятно кто и зачем, а настоящим писателем, во всех смыслах этого слова. При этом я хотел практически невозможного: Я хотел писать для души и продавать написанное достаточно удачно для того, чтобы можно было безбедно на эти деньги прожить. Для чего я и занялся изучением вопроса отношений издатель– Автор, научился писать аннотации и синопсисы, узнал, что такое авторский лист… Ну да все это совершенно неинтересные для посторонних детали.
Не обошлось в этом деле и без забавных открытий:
Первое из них связано с отношением редакторов к авторам. Большинство из них мне попросту не отвечали, те же, кто нисходил до диалога посредством электронной почты, в своих письмах подбирали слова так, словно я был буйно-помешанным громилой, и мы были заперты в одной клетке без посторонних.
Те же, кому было не лень разносить мои тексты в пух и прах, напирали в основном на пропущенные запятые и прочую орфографию, словно именно это, а не излагаемые мысли имеет первоочередное значение. Интересно, если бы текст был записан в виде аудиофайла, к чему бы они цеплялись? К интонации?
Несмотря на то, что писателем я так и не стал, мои попытки заявить о себе не были в полной мере сизифовым трудом. Как я уже говорил, большинство издательств оставляло мои послания без ответа, но были и те, кто задавал вопросы, просил подправить текст и только потом посылал очень вежливо подальше. При этом паузы между посланиями длились по несколько месяцев, в результате я научился терпеливо ждать.
Не бросил же я атаковать издательства, во-первых, потому, что, рассылая очередной шедевр по всем известным мне адресам, я ровным счетом ничего не терял; во-вторых, упрямство требовало: со щитом или на щите. К тому же в качестве подбадривающих похлопываний по плечу судьба дарила мне редкие публикации в журналах.
Так я и жил двумя параллельными жизнями, в одной из которых я был человеком Книги (у меня рука не поднимается назвать себя Мастером Книги); в другой – незадачливым писателем, обывателем, провинциалом. И если математические прямые не пересекаются в эвклидовой реальности никогда, то мои жизни пересеклись, и точкой их пересечения стал сон:
Меня разбудил дед… Нет, не так. Открыв глаза, я увидел деда. Он стоял у двери в спальню и смотрел на меня. Увидев, что я проснулся, он сказал:
– Одевайся, пойдем.
Боюсь, у меня не получится описать те чувства, которые вызвали слова деда. Я понимал, что он мертв, понимал, что проснулся во сне, понимал, что если во сне за тобой приходит покойник, скоро смерть придет наяву.
Догадавшись о том, что творится у меня на душе, дед рассмеялся.
– Ты что забыл, что я был представлен Книге? – спросил он, отсмеявшись. – А тот, кто имел честь увидеть ее, даже после смерти продолжает жить на ее страницах. Так что я настолько же живой, как и все те, кого ты видел на острове. А если разобраться, то мы будем живей многих из тех, кто состоит из плоти и крови. В любом случае я не работаю подручным у Харона, и пришел для того, чтобы открыть твои глаза, а не за тем, чтобы тебя куда-то забрать. Одевайся. У нас не так много времени.
В следующее мгновение мы были уже на улице. Помню, было тепло и солнечно, но не как летом, а как поздней весной. Мы шли по одной из улиц частного сектора. Приятно пахло цветами, хотя самих цветов я не видел.
Дед привел меня к старому, покосившемуся дому с забитыми досками окнами. Дверь была не заперта, и мы вошли в дом. Изнутри он был значительно больше, чем снаружи, но все пространство первого этажа было забито каким-то хламом.
Мы поднялись наверх по широкой, покрытой останками ковра лестнице в огромную пустую комнату, настоящее царство пыли. На стене над давно уже потухшим камином висели часы с кукушкой. Часы шли, издавая какие-то чахоточные звуки.
– Посмотри внимательно на часы, – сказал дед, – видишь?
– Часы, как часы, – ответил я, не найдя в них ничего удивительного, кроме того, что они шли.
