Потом Мучитель подошел к машине и позвал Одноклеточную. Похоже, что главное было сделано и появилось время для душевного разговора. Остальные пятеро пошли добивать лежащего.
– Ну как дела? – спросила Одноклеточная.
– Дела хорошо, женился.
– А что жена?
– Жена хорошая, любит меня сильно.
Они поговорили в том же духе еще несколько минут. Одноклеточная узнала, что жена восемью годами старше Мучителя; до самой своей свадьбы эта женщина была синим чулком, но не по призванию, а потому что была никому не нужна. Даже во время свадьбы она не совсем представляла, для чего выходят замуж. Бедняга, как она, наверное, мучилась в своей семье, если сбежала оттуда к Мучителю.
– Говоришь, сильно любит? – спросила Одноклеточная, чтобы что-нибудь спросить.
– Еще бы! Меня нельзя любить не сильно, – Мучитель раздулся от гордости, – ты же меня тоже сильно любила, помнишь?
– Да? – спросила Одноклеточная.
– Ну да.
– Да, – сказала она, – помню.
– Ну и дура тогда, – сказал Мучитель, – только все равно ты мне не нужна.
– Тогда я пойду? – спросила Одноклеточная.
– Иди, иди, – сказал Мучитель.
И она пошла. Около лежащего мужчины снег был красным, но уже чуть присыпанным сверху, будто мукой. Она дошла до конца переулка и только тогда обернулась. Машин не было.
«Буду называть его Мучителем, – продолжала писать она. – Сегодня я ему призналась в любви, хотя не люблю. Я никогда еще никому не признавалась в любви. И мне не было стыдно признаваться, только было стыдно потом. Он побил какого-то человека, а я стояла и смотрела. Про второе я не хотела писать, но напишу. Сегодня мне в двери ломился идиот. Сейчас он стоит на улице у дома. Наверное, простоит до самого утра. Не знаю, как я потом выйду. Пора спать.»
Но спать ей не хотелось. Она все вспоминала и вспоминала то чувство странной грусти, которое необъяснимо и неуместно посетило ее в тот момент, когда Мучитель нахамил ей. Что это было? Что это было? Она снимала слои воспоминаний, как реставратор снимает слои поздней бездарной краски, и наконец добралась.
Это случилось в первый раз – в самый первый день, когда она познакомилась с Мучителем.
Тогда они оба были совсем детьми.
Тогда они спускались по лестнице, и был оранжевый солнечный вечер. Так было, хотя этого не могло быть. Памятью разума Одноклеточная помнила, что то был обычный школьный день – день, а не вечер, – и вообще солнца не могло быть, потому что на школьной лестнице не было окон. Но какой-то другой памятью она помнила и широкое окно в стене, и оранжевый свет заката, и его слова, и свое молчание в ответ на его слова, и свои мысли в ответ на свое молчание. Она помнила, как это было – они спускались по школьной лестнице, и был оранжевый солнечный вечер. И тогда Мучитель сказал:
– Давай с тобой будем дружить всегда.
Она вначале не поняла его и переспросила:
– Как, всегда?
– Ну всегда-всегда. И никто нас не разлучит.
– До самой смерти?
– До самой смерти.
Она не ответила.
Он продолжал говорить что-то в том же духе, а она молчала. Наконец, она согласилась:
– Хорошо, мы будем дружить всегда.
И после этого она больше не говорила, а только думала. Она думала очень серьезно. Она думала о том, что такие слова не говорят просто так, и еще думала о том, какая она счастливая. Потому что такие слова говорят не всем. И был оранжевый вечер, которого не могло быть.
Было еще одно впечатление сегодняшнего дня, которое никак не хотело вспоминаться. Это мешало заснуть. Она лежала, глядя в темный потолок, перебирая память, как четки. И вот оно. Наконец.
Когда она в последний раз взглянула на Мучителя, то наконец поняла, что именно напоминало ей его лицо.
Напоминало все эти годы.
Лаборатория находилась на двадцать восьмом этаже. Большое окно подходило к самому полу, открывая распластанные перспективы родного города. Внизу ползали машины и трамваи. Трамваи были интереснее: они часто здоровались при встрече, включая фары, а иногда останавливались друг напротив друга и целовались, как малознакомые собачки – в щеку. Обычно целовались трамваи с одинаковыми номерами, но сегодня остановились второй и седьмой. «Извращение», подумала Одноклеточная и вернулась к работе.
По утрам она работала с крысами. С белыми, голохвостыми, лабораторными. Крысы, в отличие от людей, все имеют свое лицо и тем интересны. Это обстоятельство Одноклеточная заметила не сразу, но, заметив, сразу полюбила крыс, как родных. Особенно родной была Муся. Муся была добрым и застенчивым зверьком; на беговой дорожке она всегда пристраивалась сзади, за что и получала удары током. Одноклеточная на ее месте вела бы себя точно так же – она бы стеснялась расталкивать других крыс. За это Одноклеточная и любила Мусю, за характер. Вчера Муся перенесла одну из непонятных черепных операций (ради которых здесь, собственно, и держали крыс) и на сегодня ее избавили от обязательной беготни. Муся сидела на дне стеклянного ящика и смотрела на Одноклеточную. Сегодня она смотрела особенным, почти разумным взглядом – не на руки человека, а в глаза. «Муся, умничка ты моя», подумала Одноклеточная. Муся отвернулась, прочитав нежность во взгляде.
Одноклеточная сделала последние записи в журнале и еще раз взглянула на Мусю. Муся делала зарядку – беззвучно царапалась лапками о скользкое стекло, имитируя попытки выбраться. «До свидания, лапочка», подумала Одноклеточная и отправилась в кабинет хирурга.
Фамилия хирурга была Лист, это не позволяло догадаться о его национальности, зато позволяло практиковаться в угадывании. Лист имел большую рыжеватую шевелюру и усы, отращиваемые под Энштейна. Однако у великого Альберта усы подчеркивают печаль глаз и оттого сами выглядят чуть печально. Усы же Листа выглядели бодро, по-саддамохусейновски. Визит к Листу был одной из неприятностей дня.
Одноклеточная прошла по пустому, совершенно белому и узкому, как щель, коридорчику. Длина ее шагов сократилась вполовину. Если Лист будет в настроении, то он не пригласит ее сесть, а взглянет снизу вверх из-за своего широкого стола и порадует новой медицинской шуточкой. «Одноклеточная, ты че бледная, как спирохета?» – например, спросит он, и Одноклеточная сразу покраснеет и опустит глаза. Но хуже, если он будет вежлив и пригласит сесть.
Она постучалась и приоткрыла дверь на полладони – так, чтобы в щелку мог пройти только звук, а не что-либо материальное.
– Можно?
Молчание. Боже мой, он сегодня не в духе.
Она сделала щелку шире и протиснулась в кабинет. Лист писал, не обращая на нее внимания. Не дописав четвертую строчку (Одноклеточная считала), он отложил ручку.
