— Волею случая? — выкатил глаза граф Жуцкой. — Юноша, это вы называете волей случая? Петербержские бунтовщики в Четвёртом Патриархате — случай?!
— Для вас — случай, — подхватил хэр Ройш протянутую Скопцовым нить, чего ожидать от него было нельзя никак. — Вы ведь не станете отрицать, что этот жребий мог выпасть и не на вашу долю?
Хэр Ройш с наслаждением прогулялся от стены до стены наимрачнейшего подвала, где Скопцову становилось отчётливо не по себе. В наслаждении его, впрочем, не имелось ничего удивительного: необходимость коротать дни в часовой башне приохотит и к подвалу, если только тот нов и не измерен пока шагами вдоль и поперёк.
И к тому же (озарило вдруг Скопцова до того неуместно, что он чуть было не хихикнул вслух), хэру Ройшу наверняка мил этот подвал, поскольку спрятан он под подлинными Патриаршими палатами. Историческими и достоверными, ныне бережно укутанными в кирпичный футляр, чтобы служить забытым музеем на территории Патриарших палат новых, в некотором роде фальшивых. Вот тут, прямо над головой, а то и в самом подвале, расхаживали когда-то в тяжёлой серебряной парче истинные патриархи — жестокие, коварные, но великие хозяева Столичной Роси, а не беззубое аристократическое собрание, поименованное в честь предшественников словно бы с насмешкой. И хэр Ройш никогда в том не признается, но и в его душе есть место благоговению пред руинами могущества. Быть может, в его душе места под это благоговение отведено несоизмеримо больше, чем в чьей-либо ещё.
Золотце вот нескрываемо забавлялся собственным решением разместить непредвиденных пленников в исторических подвалах, но примерял ли он в воображении тяжёлую серебряную парчу?
Хэр Ройш, будто заслышав рассуждения Скопцова, чуть суетливо отдалился от дыбы, которую только что созерцал едва ли не элегически. Скопцов поёжился дыбе и сконфузился предполагаемому чтению мыслей.
— Граф, — с неодобрением вздохнул хэр Ройш, — проявите здравость и примите сей поворот судьбы как данность. Признаться, не вижу для вас практической пользы возмущения. Да, мы не нравимся вам, но ведь и мы вас не выбирали для диалога — и вряд ли пожелали бы выбрать, не соверши за нас выбор роковая случайность.
— Призываете к взаимному уважению недовольств друг друга? — граф Жуцкой надсадно усмехнулся, но за надсадностью проступило наконец некоторое любопытство.
Хэр Ройш кивнул.
Когда вчера перед ужином оторопелый Мальвин поймал Скопцова в холле Главного Присутственного и коротко изложил проблему, они тотчас метнулись за Золотцем на кухню. Золотце одновременно смеялся, злился и кусал локти, но был твёрд в главном: сначала оповестить хэра Ройша, а уж потом разбираться с частностями вроде условий содержания — ведь хэр Ройш наверняка вознегодует.
И хэр Ройш вознегодовал. Шутка ли — пленить по неосторожности члена Четвёртого Патриархата! Без плана, без договорённости, без ясного осознания, что же с ним теперь делать. Скопцов от такого поворота пришёл в отчаяние, да и захвативший заложника Мальвин сам изрядно растерялся.
Вернее, заложников.
Он сразу повинился в том, что привёл за собой в Патриаршие палаты слежку. Столкнулся где-то на улице с подозрительной личностью, подозрительность даже отметил, но поспешность и дурная погода подвели, лишили осторожности. Скопцов бросился Мальвина утешать: да разве ж думал кто, что в Столице могут признать в лицо не хэра Ройша?
Мальвин только хмыкнул с горечью: а ведь думали, думали! Но, обсудив, думать себе запретили.
В безлюдном крыле Дома высоких гостей на графа Жуцкого с разоблачениями выскочил некто Евгений Червецов — петербержец, выпускник Йихинской Академии, предполагаемый взрыватель Алмазов.
Скопцов, услышав о том, ахнул, хэр Ройш цыкнул зубом, что было для него проявлением высочайшей экзальтации, а Золотце отвернулся к стене и подавлено шепнул: «Простите меня, господа».
Извинения его звучали до того дико, что никто не нашёлся с ответом.
Ещё в Петерберге хэр Ройш заявил: покойный Метелин за водкой поведал Хикеракли не только о намерениях Резервной Армии. Ещё он, к примеру, пересказывал слух о петербержском взрывателе, который едва не босиком бежал в Столицу. Метелин этот слух проверить не успел из-за грянувшей мобилизации, но адресок убежища раздобыл — хотел из первых рук вызнать, так что же творится в родном городе. Хмельному Хикеракли хватило соображения адреском поинтересоваться.
«Ваши предложения, господа?» — улыбнулся тогда хэр Ройш с видимым довольством. Возможность всё же поквитаться за Алмазы его вдохновляла.
Скопцов и Мальвин, не сговариваясь, ответили, что предложения у них, несомненно, имеются, но, ежели по совести, окончательное решение должно оставаться за Золотцем.
А Золотце лишь потряс кудрявой головой.
«Подскажите, нам чем-нибудь пригодится этот Червецов? Какая в нём может быть польза? Сообщников у него, кажется, не было, как он раздобыл бомбу, нам в принципе известно, как бежал за казармы — тоже… Если исходить из того, что о нём говорят знакомцы, к дальнейшей вредительской деятельности он вряд ли способен. Впрочем, если кто-то из вас опасается…»
«Опасается?! — возмутился Мальвин. — Жорж, вы шутите! Польза, чем пригодится… Он убил вашего отца! И все мы знаем, что уж вы-то своим отцом дорожили».
«Моего батюшку убила бомба, с которой он не совладал».
«Позволю себе заметить, — сухо, но не скрывая преференций вмешался хэр Ройш, — что связь между бомбой и тем, кто её закладывал, самая непосредственная».
«Оставьте свой силлогистический подход на какой-нибудь другой случай! Неужели вы не понимаете…»
«Что месть не вернёт господина Солосье? — подсказал Скопцов несколько опасливо. — О, поверьте, мы понимаем это прекрасно, но смеем предполагать, что она могла бы… Простите великодушно, но она могла бы пойти на пользу вам».
Золотце не стал ни язвить, ни оскорбляться. Закурил папиросу, вдохнул дым, помолчал, честно прислушиваясь к себе.
«Нет, господа. Мне нет дела до того, кто закладывал бомбу. Я уверен, батюшке на моём месте не было бы… Это самое главное. Так что пусть уж прячется от революции в Столице, пока она дотуда не докатилась. Несчастный человек, вот же он удивится! Ему бы в Европы, дураку…»
И вот ведь как причудливо выворачивается жизнь: то, что ещё недавно казалось высочайшим благородством и душевной зрелостью, сегодня обращается крайне досадным упущением, из-за которого всё могло пойти прахом! А значит, здесь было бы куда больше проку от душевной незрелости. Скопцова чрезвычайно занимал этот парадокс, ставящий под сомнение такую уж непременную необходимость нравственного развития. Мы уверены, что преодоление заложенных в человеческую природу инстинктов ведёт к благу и процветанию, но столько ли в этом правды, сколько мы ежечасно твердим? Европейцам нравственно развиваться велит их бог, но что велит нам? Затоптанные следы исконно росской веры в шельм, охотящихся на грешников?
