– Сейчас пойдет, – сказал Коротышка, резко приподнимаясь и вглядываясь в слепоту. – Это – «гусары смерти». Спецподразделения. Я убью по крайней мере двоих, Учитель. Я вам слово даю. Я вас здесь не оставлю…
В ту же секунду длинное продолговатое тело, жирно блестящее хитином, совершенно бесшумно вынырнуло из кустов и одним ударом опрокинуло его на спину. Будто ребенка. Таракан взрывал землю лапами, тоненько хищно урчал, – запах прогорклого масла истекал от него. Шлепали по траве кольчатые усы и виляла остроконечная ребристая задница. Коротышка ворочался под ним, как червяк. Участь его была решена.
– Стреляйте же, стреляйте!.. – шаря вокруг беспомощными руками, простонал Учитель.
Кажется, он пытался сесть. Но на грудь ему так же бесшумно бросился второй таракан, и сломавшиеся жердями локти вонзились в кочки.
– Стреляй, тварь поганая!!!..
Я в беспамятстве отползал, бросив пистолет и стараясь не поднимать лица. Проще всего было заметить лицо. Кажется, вчера Учитель провозглашал: – Возьмем человека. Возьмем обыкновенного советского человека. Собственно, чего он хочет? Собственно, он ничего не хочет. Просто-напросто он не умеет хотеть. Он хочет, чтобы у него была большая зарплата. Больше, чем у других. И еще он хочет, чтобы у него была накормленная семья. Лучше, чем у других. И он хочет иметь – квартиру, дачу, машину. То есть, стандартный социальный набор. Больше он ничего не хочет. Это надо усвоить раз и навсегда. Здесь мы ничего не добьемся. Область интересов – чисто материальная. Демократия и свобода – это для него пустые слова. Абсолютная демагогия. За ними ничего не стоит. Я не буду сейчас анализировать причины такой ситуации, я лишь излагаю ее как суть. Области наших интересов не пересекаются. Мы не будем иметь опоры в народе, потому что нам нечего предложить ему. За нами никогда не пойдут. Более того, подавляющее большинство трудящихся выступит против нас. Ибо мы посягаем на их дегенеративный покой. Мы обречены на одиночество. Мы – движение смертников, добровольно идущих в огонь. Это дает нам известные права. Не щадя себя, мы имеем право не щадить и других. Именно поэтому мы намерены убивать. Именно поэтому мы намерены быть беспредельно жестокими. Потому что жестокость рождает власть. Мы осознанно громоздим тупики политического отчаяния. Мы осознанно призываем разлом. Пусть откроются бездны, и пусть пламя прольется на мир. Пусть развалятся города, и пусть выползут из расщелин отвратительные белесые насекомые. Пусть замечется перепуганный человек. Беззащитный. Нагой. Пусть глаза его помутнеют от страха. Вот тогда можно будет приставить к затылку его пистолет и спокойно направить: – Иди! – и тогда они все пойдут, даже не спрашивая – куда и зачем…
Говорил он настойчиво, мягко, отделяя семантику короткими точными паузами. Будто вел вполне обычный урок. Вероятно, это и был урок. Гипнотический урок единомыслия. Он не убеждал, не спорил. Он лишь преподносил очевидные истины. Он действительно работал в школе учителем. Светлый серый костюм и коричневый галстук однозначно подчеркивали это. Впечатление нарушали только пальцы. Пальцы были совсем никуда. Беспокойные ости их как бы независимо от говорящего что-то медленно уминали, выкручивали, беспощадно и резко выщипывали что-то из горячего воздуха, а затем, торопясь и подергиваясь, собирали все это выщипанное в безобразный мохнатый тампон и старательно, мерзко растирали его в горбатых ладонях. Было здесь что-то от инквизиции. Что-то предельно средневековое. Мне все время казалось, что агонизирует невидимое живое существо. Красные подвальные тени, будто чертики, отплясывали на фалангах. Брякала, соскальзывая, алюминиевая ложка о котелок. Листья вокруг наливались кладбищенским пурпуром, и выстреливали из углей неожиданные трескучие трассы. Просто-напросто это горел костер.
Это горел костер.
Голый, неправдоподобно большой Младенец, озаренный его теплом, разводил припухлые руки, как бы перетянутые ниточками у запястий. А из левого кулака его зеленела новехонькая колода карт.
– Здравствуйте, Борис Владимирович! – оживленно сказал Младенец. – Наконец-то соблаговолили. А то мы вас все – ждем и ждем. Вероятно, государственные заботы? Вон как вы запыхались. И пиджак весь в земле. Выбросить придется пиджак. Неужели ползли? Борис Владимирович! Как-то вам не к лицу! – Он поднял над глазами безволосые валики жира. – Ну-ка, Пасенька, разберись!..
Что-то грузное, стремительное перемахнуло через костер. Оглушительно затрещали кусты. Тут же хлынуло – верещание, полузадушенный детский писк. Гладкая крысиная морда вынырнула из темноты и легла на передние лапы, успокаиваясь, облизывая с усов размозженные остатки хитина. Черные, как бусины, глаза преданно уставились на меня. Розовые живые ноздри – дышали. Двое потных солдат в разрисованных комбинезонах тут же вынырнули вслед за нею и мгновенно окаменели, наведя в исступлении крупные армейские автоматы.
Правда, очереди литого огня почему-то не полоснули. Кто-то третий, приземистый, совершенно неразличимый в тени, осторожно выдвинулся из-за их фигур и отчетливо, звонко щелкнул коваными каблуками.
– Капитан Кирдянкин! Я имею приказ арестовывать всех подозрительных!
Сердце у меня упало, но Младенец, напружинив пупок, благосклонно покивал головой, похожей на грушу:
– Вольно, капитан! Можете продолжать!
А Железная Дева – полуголая, распаренная, в одних трусиках сидящая с другой стороны костра – как сосиски растянула за соски свои тощие резиновые груди:
– Привет, ребята!
И солдаты с безумными лицами проследовали вперед, аккуратно огибая костер. Больше никто не сказал ни слова. Лошадиные широкие зубы блеснули у Младенца во рту.
– Значит, по три карточки, Борис Владимирович, – деликатно предупредил он, переснимая колоду. – То есть, игра бескозырная. На пруху. Если сумеете вырвать хотя бы одну – вам свобода. Ну а если же нет, извините, тогда – закон джунглей. Обглодаем. До мелких косточек. Ну так что, Борис Владимирович, хотите рискнуть?
Словно у меня был какой-то другой выход. То есть, выход, конечно, был. Например, я мог отдаться подчиненным капитана Кирдянкина. Только это был вовсе не выход. Три зеленых листочка невесомо легли предо мной. – Ого-го! – ухмыляясь, протянула Железная Дева. Груди она отпустила, и те с чмоканьем сократились в исходную форму. Тупо булькало варево, кипящее в котелке. Будоражащий треск кустов удалялся. Вероятно, солдаты уже выходили на бульвар. У меня дрожала рука. Карты были обычные, в типографской плетеной рубашке. Поражала ее незапятнанная чистота. Но на лицевой стороне их вместо картинок находились контрастные черно-белые фотографии. То есть, – Лида, Корецкий, и – между ними – я сам. Ошалелый. Измученный. Это – то, чем сейчас предстояло пожертвовать.
