Гоголь. Я не думаю, что все религии мира заблуждаются. И что там, после того как нам закроют глаза чужие руки, не будет ничего. Вместе с тем глупо ждать там христианского рая или индуистской реинкарнации. Харона и паромщика.
Лиса. Ну-ну. Что же там?
Гоголь. Там – ничто. В некотором смысле. В другом смысле – все. Ведь вечность и абсолютное ничто тождественны. Наверное, даже более тождественны, чем вечность и те семьдесят лет, которые иным посчастливится вдыхать и выдыхать, моргать своими глазами. Испытывать то, что мы сейчас испытали. Жизнь – какая-то загогулина в нашем вечном-мгновенном не-существовании. Нас не было, и вдруг небытие приняло иную форму, которая дышит, любит, грешит. Семьдесят лет этой инаковости, и все возвращается на круги своя. В вечность. В мгновенность. В момент, когда мозг уже не снабжается кровью, но нейроны еще шевелятся, еще сообщают тебе какие-то картинки.
Лиса. Зачем же тогда жить?
Гоголь. Быть может, жизнь – это короткое, но, главное, – конечное недоразумение, как раз и предопределяет те картинки, которые предстают перед тобой всю остальную вечность. Ты живешь. Живешь хорошо. Ты заканчиваешь жизнь. Ты уже почти не здесь. На тебя наваливается все сделанное тобой. Все улыбки. Все взгляды в окно автомобиля, когда он мчит тебя по ночному городу. Все всполохи реклам. Все слезы, пролитые из-за тебя. Все танцы, в которых ты когда-либо двигался. Все мелодии, услышанные тобой. Все предательства, подлости, трусости, за которые так стыдно. И тут наступает полное ничто. Оно же – вечность. И именно с ним тебе не-существовать. Всегда. В этом смысле все религии мира правы. Жизнь после смерти предопределяется твоими поступками до нее. Всем, что ты натворил. Рай и ад существуют. Но никаких судей нет. Есть ты сам, с твоим представлением о добре и зле, с твоим Богом, если хочешь. И ты пребываешь в вечном блаженстве. Или вечно томим.
Лиса. (неразб. группа расшифровки: «for in that sleep of death what dreams may come? When we must shuffle off this mortal coil…»[5] – У. Шекспир). Думаешь, им снятся хорошие сны?
Гоголь. Кому?
Лиса. Ромео и Джульетте.
Гоголь. Вряд ли. Самоубийство – тяжкий грех в их религии. Были бы японцами, сны были бы лучше.
Лиса. Жаль. У меня есть пистолет. Думали бы о хорошем. Держались бы за руки. Это на крайняк.
Гоголь. Никогда.
Лиса. Никогда.
Гоголь. Власть изменится.
Лиса. Смешно.
Гоголь. Все может измениться однажды. А вечность у нас одна. Верней, мы у нее одни. Больше нас таких никто не сделает. Пистолет – это действительно на крайняк. Только стрелять из него я буду не в себя. Главное – подойти поближе. Стрелок я никудышный.
(Пауза, 10 мин.)
Лиса. О чем задумался?
Гоголь. Да так.
Лиса. И все же?
Гоголь. Я просто смотрю на этот блик на стене, в форме буквы «пи».
Лиса. Я не спрашиваю, на что ты смотришь. Я спрашиваю, что ты при этом думаешь.
Гоголь. Ничего.
Лиса. Ничего не думать невозможно. Если ты попытаешься ничего не думать, ты будешь думать о том, что ты ни о чем не думаешь. А это – не в твоем стиле. Ты скорей стихийный ницшеанец, чем стихийный кастанедианец. Медведина. Говорят, что медведи не летают. Но полет с кровати тебе сейчас угрожает капитальный, стратегического масштаба.
Гоголь. Ты только не обижайся, ладно?
Лиса. Ну?
Гоголь. Я просто думаю. В теории. Вот смотри. Есть Анатолий Невинский. Писатель, с которым никто ни хера не может сделать. Потому что он популярнее Сераковского. Сераковский – это исчезнувший, – так, на всякий случай. Так вот. Писателя Анатолия Невинского невозможно посадить, так как он там продолжит писать и станет еще популярнее. Его невозможно убить, так как тиражи утроятся. Его невозможно исчезнуть, так как они удесятерятся. И вот возле него появляется девушка, в которую он влюбляется без ума.
Лиса. Я понимаю.
Гоголь. Так, не надо так на меня смотреть. Ты сейчас мне почти прямым текстом яду предлагала выпить. И как писателю, и как Ромео.
Лиса. Ты, я надеюсь, шутишь.
Гоголь. Да. То есть, в основном, – шучу. Но, знаешь, я был бы не до конца состоявшимся параноиком, если бы не предположил, что ты рядом со мной – не случайно. Слушай, вот я все это говорю, чтобы сохранить нашу близость. Потому что, когда умалчиваешь о таком, в отношения как будто ваты набивается.
Лиса. Да, я понимаю.
Гоголь. Нет, ты не понимаешь.
Лиса. Я понимаю. Ты думаешь, что я – агент МГБ, моей задачей является твоя нейтрализация. Как писателя. И как Ромео.
Гоголь. Слушай. Я писать перестал из-за. Из-за нас. Я весь в наши дурости ухожу. То есть все эти машины, дома – производят впечатление. Это должен быть какой-то очень дорогой спецпроект, дорогая спецоперация.
Лиса. Моя задача – лишить тебя способности писать, влюбив в себя и продемонстрировав тебе невозможность нашего будущего. Или возбудить в тебе ревность, заставить кинуться с пистолетом на Муравьева, а тебя с удовольствием срежет из автоматов охрана.
Гоголь. Тем более, и пистолет уже есть.
Лиса. А Муравьев обо мне, разумеется, и не слышал ничего, я обычный, никому не известный майор группы устранения. Он удивится, когда тебя положат, – у них короткоствольные «калашниковы» – больше для устрашения, конечно, – они любят приспускать затемненные окна джипа охраны и так ненавязчиво высовывать их наружу – ну чисто колумбийский наркобарон со своей тусовкой едет. А на пьянках, массовых, в день чекиста например, когда даже охране наливают, они безобразно нажираются и шмаляют в воздух очередями, благо случаются эти попойки вдали от приличных мест…
Гоголь. Я даже поднять пистолет не успею, как меня нафаршируют.
Лиса. Вот что, Невинский. Я не буду тебя ни в чем убеждать. Я не буду напоминать тебе о том, что это ты меня нашел в тот вечер, ты, а не я. Я не буду говорить о том, что, вообще-то, это мне нужно было бы тебя бояться, а не наоборот, ведь это я имею недвижимость за рубежом и неограниченный кредит на карточке, и это ты мог бы написать обо мне потрясающую историю для какого-нибудь Newsweek. Я не буду пытаться приводить тебе доводы разума, доказывать, что я – не агент МГБ. Просто потому, что я знаю, что такое паранойя. Она услужливо найдет тебе десять ответов на каждый из моих аргументов. Конечно же, меня к тебе подложили. Конечно же, специально спланировали, предусмотрели твой маршрут тем вечером, очистили его от других девушек и посадили меня, пьющую латте макиато. Ах, к черту! Сиди тут и паранойся! Может быть, это тебе поможет начать писать.
