Лев Аскеров - Приговоренные

Только однажды, отвечая на те же вопросы сына, она вдруг вспомнила, что Ведун был любимчиком Всевышнего. Вспомнила и аж встрепенулась.

— Правда, так оно и было, сынок, — воскликнула она. — А вот потом… — Чаруша тряхнула головой, пытаясь добраться до чистых вод своей памяти.

Но, увы!..

— Что потом? — спрашивал сын.

— Потом… Потом он отправил папу в дальнюю командировку, — потерянно вздыхает она.

К тому времени уже закончивший школу юноша воспринимал услышанное, как очередной мамин вымысел. Больше он к ней никогда с выяснениями не приставал.

Во всяком случае, в последующих записях об этом ничего не было. А Строптивый получал их регулярно. По истечению каждых пяти лет. Последняя по его подсчетам будет года через два. А потом закончится срок наказания и Строптивый все узнает из первых рук.

Чарушина память была заблокирована надежно. Она даже не помнила своего настоящего имени.

А звали ее Евой. И был у нее брат Адам. Постарше ее почти на три года. Он был непоседливым и ленивым малым…

Авраам, отец их, черногривый великан, был мужиком работящим. И на всю Вавилонию слыл искусным гончаром. Просто удивительно, как в таких огромных ручищах, из-под кривых и толстых пальцев, мявших кусок глины, вдруг рождалась изящная чарочка или кувшин, похожий силуэтом на замершего в хлебных колосьях журавля. И самое удивительное, что эти руки, которыми впору гнуть железо и корчевать деревья, стоило им взяться за кисточку и краски, начинали порхать, как мотыльки над цветами. И чарочка становилась дивной вещицей, от одного взгляда на которую хотелось коснуться ее губами. И кувшин превращался в синего журавушку, завороженно стоявшего на тонкой ножке в золотых хлебах.

Краски на его изделиях не блекли, как у других мастеров. Наоборот, со временем становились сочнее, а рисунок глубже и выразительней. И в заказчиках у Авраама ходили сами цари. Заказывая, они предупреждали, чтобы поделка не похожа была на ту, что он делал другим. И обязательно лучше.

И гончар это делал с удовольствием. Самозабвенно. Не всегда, правда, у него получалось с первого раза. И тогда Аврааму лучше было не попадаться под руку. Тогда он начинал замечать, что сын не рядом с ним. И вообще нет его дома. То на охоте бьет живность, то до утра гуляет с девицами. Никакой помощи по дому. И никакого желания учиться отцовскому ремеслу. Не раз Авраам прикладывался тяжелой рукой к жилистой вые зевающего в небо сына. И тогда выходил скандал. Руфь, жена его, тотчас же вырастала из-под земли и становилась между отцом и сыном. И так начинала вопить, и яростно набрасываться на мужа, что тому ничего не оставалось, как, неуклюже отмахиваясь, отступать.

— Ну что ты дерешься? — жалобно гудел громадный мужчина, мягко отбиваясь от натиска жены. — Из него по твоей милости ничего путного не получится. Кому я ремесло свое передам?

— А я не хочу, чтобы он стал горшечником! — кричала в гневе Руфь, прекрасно понимая, что бьет по самому больному месту мужа.

Авраам обижался и уходил к себе в гончарную. И тут же вслед за ним забегала сюда Ева. Бывало, он гнал ее из мастерской. Мол гончарное ремесло — дело не женское. Мало-по-малу, однако, девчонка приучила его к своему присутствию. Во время работы он безумолку разговаривал с ней. А так приходилось болтать с самим с собой. Советовался с ней. И вместе, радуясь готовому изделию, любовались его красотой. И не мог не заметить Авраам, что у девчонки есть чувство цвета, вкус и фантазия. Она подсказала ему кувшин в виде лилии.

Гончар долго не мог взять в толк ее объяснения. Потеряв терпение Ева подобрала грифель и на стене, где он обычно рисовал свое будущее изделие, набросала контуры довольно изящного сосуда. Один лепесток, вскинувшись, превратился в носик кувшина. Другие, грациозно изогнувшись книзу, образовывали горловину. Вещь получилась изумительнейшая. Ее они так и назвали — «Белая лилия». За нее в Вавилоне на ярмарке один из богатеев отвалил Аврааму три золотые монеты. После этого гончар стал доверять Еве придумывать сюжеты, делать эскизы форм изделий и рисунков к ним.

Авраам не мог не нарадоваться на дочь. Не зря еще в младенчестве, он для своего, совсем не похожего на него дивного чада, придумал очень необычное имя — Чаруша. С легкого отцовского слова так Еву называли дома и так кликали в поселении. Очень уж имя это подходило ей. И чары ее имели колдовскую силу. Да такую, что наповал сразили Строптивого, считавшего любовь вымыслом сентиментальных душ.

Не одна девица в ВКМ сохла по нему. Он же был к ним равнодушен. Не из-за одной из них ему не хотелось оторваться от дел. Ни одна не обожгла. А эта земляночка, наивный мотылек шестнадцати лет, сумела ужалить в открытое и, как оказалось, очень уж чувствительное сердце. И заныла душа. И залилась сладкой истомой. И властно повлекла неземного парня к обыкновенному земному существу.

Он как сейчас помнил тот день. Нет не день то был, а утро. Она от родника, поднимаясь по косогору, прямо выходила на него.

Строптивый только прилетел. И в этой дубраве, где гремел скандальный ключ, приземлился с умыслом. Ему страсть как хотелось ополоснуться. Смыть, как они шутили с ребятами, с себя пыль звездных дорог. И на тебе земляночка. Она не видела его. Девушка ступала осторожно, глядя себе под ноги. Здесь запросто можно было оступиться и покатиться вниз. Но как бы осторожно она не шла в кувшине все равно, недовольно урча и булькая, брызгался неугомонившийся родничок. И крупные капли его жемчужными горошинами катились по отливающим медью, густым и длинным волосам земляночки.

«Наредкость роскошная грива», — отметил Строптивый, сходя с тропы, чтобы уступить ее водоносице. И тут она подняла голову. И заметался черным вороном страх в ее глазах. По пухлым пунцовым губам пробежала дрожь. Они готовы были вскрикнуть. А потом из-под опахалистых ресниц ее посыпались приветливые звездочки. И лопнул налившийся соком пунцовый бутон:

— Здравствуй!

«Боже, как ты красива, земляночка», — подумал он, а вслух едва выдавил:

— Здравствуй.

И она прошла мимо. И Строптивый, пронзенный загадочным шоком, тоже. И лишь окунувшись лицом в горсть набранной им студенной воды, он пришел в себя. Сначала удивился тому, как быстро оказался у родника. А затем стал пенять себе за то, что не разговорился с юной водоносицей…

«А разве поздно?» — спросил он себя, и, оглядевшись, поспешно надел нимб.

Земляночка ушла недалеко. Чтобы после косогора перевести дух и отдохнуть, она присела на лежавшее вдоль тропинки поваленное дерево. Глядя перед собой, она что-то мурлыкала. Кувшин стоял у ее ног. Опустившись за кустом в нескольких шагах от девушки и спрятав нимб, Строптивый предложил свою помощь. И словно оправдываясь, сказал: