За что Русь караешь, Господи?!
Тимша спешил. Прочь от хомячьей леушинской норки, от воровато лезущих в колодец теплотрассы бомжей, от чавканья прохудившихся кроссовок… Сейчас бы тарелку щей — и в кровать. Чтобы проснуться дома — пусть даже на умбском пепелище. На родном пепелище, а не в тупо жрущем крысятнике!
Замок не открылся — Светлана Борисовна защелкнула предохранитель. Зачем? Чтобы он не мог войти?
Палец вдавил кнопку звонка, за дверью разнеслась протяжная дребезжащая трель… Вторая… Третья…
Наконец обострившийся от нервного напряжения слух уловил тихий звук шаркающих неверных шагов…
— Кто? — спросил странно болезненный голос.
— Я это, я! — нетерпеливо отозвался Тимша. — Задержаться пришлось.
Дверь приоткрылась в темноту — скорее угадываемый, чем видимый силуэт неловко отодвинулся вглубь прихожей.
— Чего в темноте-то? — спросил Тимша. По-прежнему завернутый в мешковину топор беззвучно скользнул под стоящее в прихожей трюмо. — Лампа сгорела? Так я сейчас поменяю.
Он скинул кроссовки, шагнул к Светлане Борисовне поздороваться, ткнуться губами в пахнущую сдобой щеку… Нога споткнулась о занявший половину прохода чемодан. Тимша зашипел, потер ушибленное место.
— Мы что, едем куда?
— Не мы — ты, — голос Светланы Борисовны звучал глухо, будто сквозь шерстяной платок. — Сестра двоюродная из Умбы звонила: говорит, тебе срочно приехать надо. Я уж и вещи собрала…
Ехать? В Умбу? Тимша радостно вскинулся: Умба не Мурманск, там все свое! Но почему так спешно? И что со светом?
— Что со светом? — повторил он вслух.
— Ничего… все в порядке… просто у меня голова… Светлана Борисовна не договорила. Донесся сдавленный стон, прошуршало сползшее по стене тело…
— Мама!
Кулак походя врезал по клавише выключателя, ослепительно — до рези в глазах вспыхнули лампы…
Светлана Борисовна лежала на боку, неловко подвернув покрытую засохшей кровью руку. Лица не узнать — вместо него багрово-синюшная маска, в уголке рта пузырится кровь…
— Врача! Что ж это… Кто?! Сволочи! Врача!!!
Бросок к телефону. Дрожащие пальцы не попадают в кнопки… Врача!!!
— Скорая! У меня мать умирает!.. Что? Избили! Она в коридоре лежит!.. Да не знаю я кто! Но узнаю. Обязательно узнаю! Что? Адрес? — с губ срывается привычное сочетание слов и цифр… Сергею привычное. — Этаж? Пятый у нас этаж. И лифт есть, черт бы вас драл! На руках затащу, если сломан! Заводи карету!
Короткие гудки иголками тычутся в ухо. Трубка с треском падает на рычаг. Окно распахнуто настежь — чтобы увидеть издалека, еще из-за поворота…
Холодный ветер колышет занавески… Не холодный — ледяной. Даже время замерзло, косо висит застывший маятник настенных часов… Холодно…
«Чего тянут? Езды-то три минуты!» Шабанов бросается в спальню, оттуда, с подушкой в руках, в прихожую подложить под голову…
«Что сделали, гады! Что сделали! Я ж им глотки рвать буду! Зубами!!!»
Он касается материнской ладони… «Холодная? Нет, мама просто замерзла! Просто замерзла! Согреть!»
Бросок к вешалке, руки цепляют теплое пальто… рывок, ажурная вешалка раскачивается на одном гвозде… Плевать. Он снова рядом с матерью — укрыть, согреть, растереть замерзшие ладони…
Из распахнутого окна — звук подъезжающего автомобиля, визгливо скрипят тормоза. Тимша перевесился через подоконник — разглядеть приехавших… Ему и в голову не пришло, что вынырнувший из-за угла милицейский «уазик» прикатил за ним. Даже облитые серым камуфляжем громилы показались дурацким совпадением.
Пронзительное треньканье дверного звонка взорвало тишину. Наверстывая упущенное, бешено застучал маятник.
— Не заперто! — крикнул Тимша, бросаясь в прихожую.
Врачи? Откуда? Почему не увидел? А, неважно — главное, они уже здесь!..
Мордатые ОМОНовцы на врачей не походили вовсе.
— На пол, говнюк! — пролаял подскочивший к нему боец.
Взгляд ОМОНовца скользнул по лежащему в прихожей телу и вновь вернулся к Тимше… наполненный лютой злобой.
— А врачи? Где врачи? — недоуменно спросил Тимша.
— Врача тебе?
Удар стопой в сгиб колена, и тут же — локтем в позвоночник. Тимша падает, задыхаясь от боли. Меж лопаток вонзается тяжелый сапог, на выкрученных за спину руках щелкают браслеты наручников. Жесткая пятерня вцепляется в волосы, до хруста в шее задирает голову.
Напротив, широко расставив ноги, стоит офицер. Гороподобный даже на фоне отнюдь не тоненьких омоновцев.
— На дозу не хватило, чмо поганое? — ревет офицер. — Решил из матери выколотить? Говори, паскуда!
— Вовремя успели, капитан, — докладывают от входа. Едва не смотался, поганец! Уже и вещички собрал!
Сапог на миг отрывается от спины, чтобы врезаться в ребра.
— Отбегался, — хмыкнул капитан.
«Что они говорят? Что говорят?! Разве можно такое с матерью?» Боль путает мысли… перед глазами плывут разноцветные круги… и, среди них — стеклянно блестящие зенки наркоманов, надменно-пустые хари «золотой молодежи», наглые раскормленные морды профессиональных попрошаек… «Да, эти могут… За деньги — что угодно…»
— Забирайте его, — командует капитан. — Сейчас «скорая» приедет, незачем людям на дерьмо смотреть.
— А ведь он сопротивлялся, капитан! — в голосе ОМОНовца звучит надежда. — Да он и сейчас сопротивляется.
Кто-то вцепляется в наручники. Безжалостный рывок заставляет подняться на колени. Тимша мычит от боли, мотнувшаяся голова врезается в чей-то живот…
— Действительно сопротивляется, — удовлетворенно замечает капитан. Тяжелый удар приносит долгожданное забытье…
* * *
Темнота… Нет, Тьма — та, что до первого Слова. Ни звука… Лишь собственное надсадное дыхание да негромкий перестук испуганного сердца. И пустота. Абсолютная. Такая, что ощущается до звона натянутыми нервами.
Единственное, что существует — это он, Тимофей Шабанов.
Тимша вздрагивает, рука поднимается к глазам. Кисть белая, словно вылеплена из алебастра. Рукав некогда клетчатой рубахи так же бел… И сама рубаха… И брюки, и ботинки… Шабанов порывисто наклоняется, ладонь пытается коснуться тверди под ногами… и не встречает сопротивления. Тимша медленно… не встает — выпрямляется. Понятия «верх» не существует. Попробуй он лечь, перевернуться — ничего не изменится. В любой момент можно шагнуть… Пустота не возражает. Черное Ничто и Белый Человек… Цвета еще не рождены. И мир тоже.
Ни испуга, ни удивления. Все воспринимается как данность. Он делает шаг. Затем еще. Не потому, что есть цель, которой стоит достичь — просто ритмичное сокращение мышц напоминает, что он еще жив.
