— Служба будет трудна, — продолжил царь.
— Я солдат.
— Жалованье — шестьдесят монет в день и еда из общего котла.
Илья молчал.
— Это вовсе не так много, как болтают в городе. Ты, наверное, рассчитывал, что тебя осыплют золотом за всё, что ты сделал нам?
— Я рассчитываю, что мне за службу будут платить так же, как всем остальным.
— Всем остальным платят шестьдесят монет в день. Если тебе не понравится солдатская еда — можешь есть своё. Тебя никто не ждал, и никто не горит желанием делить с тобой пищу.
Это Илья сам понимал и потому оставил царские слова без ответа. На мгновение перед внутренним взором мелькнули картинки, какова может быть дедовщина в воинском подразделении, где старослужащие тянут лямку уже третью тысячу лет, но тут же Илья отбросил эту мысль как ни с чем не сообразную. Каким ни будь новичком, а сделать тебе ничего не смогут, разве что условием приёма на службу поставят согласие, чтобы над тобой мог свободно издеваться всякий желающий. Вот только воевать такой салажонок с трёхсотлетним стажем не будет. И военачальник это, конечно, понимает. Солдат есть солдат, и ему дозволено многое, в частности называть промеж себя владыку определяющей судьбы попросту Тигли и исповедовать принцип талиона, платя ударом за удар. Солдат, который не уважает сам себя, не сможет как следует воевать.
— У тебя есть внизу родные или друзья?
— Есть. — Илья не счёл нужным лгать, тем более что ложь так легко проверяется.
— Ты их больше не увидишь.
Илья вновь промолчал. Вступать в пререкания не имеет никакого смысла.
— Непременное условие для всех новичков, поступающих на нашу службу: пока не пройдёт установленный срок, не подавать о себе никаких вестей живущим внизу. Срок установлен — шесть раз по шестьдесят лет. За это время ничтожные рассыплются в прах, а достойные уже не будут нуждаться в твоих монетах. Таким образом я забочусь о своих солдатах. Воин должен думать о службе, а не о голодной родне. Если ты не согласен с этим решением, можешь уходить прямо сейчас.
Разумеется, Илья был не согласен с таким решением, но возражать было бы верхом глупости, и он промолчал уже в который раз. Тигли усмехнулся, показывая, что видит новобранца насквозь, и странно выглядела живая усмешка над подвязанным футляром накладной бороды.
— При казармах достаточно челяди, женщин и мужчин, пиати и бел-пиати, все они получают меньше, чем будешь получать ты, и с радостью станут служить тебе. Не пытайся их подкупать, все, у кого в душе обитала неблагодарность, уже не живут, и прах этих людей давно остыл. Я не стал вешать их на колья, я просто отпустил их, лишив своего покровительства, как отпускают тех, с кого палач содрал кожу. Они плакали, стоя под стенами, а когда пришёл срок, они умерли без моей опеки, как умирает человек, лишённый кожи. Я давно никого не казню и не наказываю болью. За малые прегрешения накладывается пеня, за большие — виновный изгоняется. Напшану расскажет тебе, что является большим прегрешением, а что малым.
Илья не понял, кто именно будет вводить его в курс дела: Напшану — должность или имя собственное, но уточнять не стал, решив, что разберётся по ходу дела. Он лишь спросил, с каким оружием ему придётся иметь дело, и услышал в ответ правильную мысль, что воин должен быть с оружием, но не должен пускать его в ход, поэтому, что именно он будет держать в руках, никого не касается. Главное, чтобы внизу видели, что стража вооружена.
На этом аудиенция закончилась и началась служба.
Черноволосый Напшану, по виду типичный армянин, хотя, кто знает, быть может, ассирийцы как раз и звали этим словом предков армян, показал Илье его комнату (Илья ожидал общей казармы и был приятно разочарован при виде убогой, но всё-таки отдельной каморки). Затем Напшану объяснил, что служить Илья будет в дворцовой охране, стоять на воротах и не должен пускать во дворец никого, кроме сут-рези и рабани. Кто эти счастливчики, Илья не знал, но поверил, что очень быстро научится определять их. К стене Цитадели он не смеет приближаться на сто локтей, разговаривать можно только со слугами и сослуживцами; за разговоры с обитателями Цитадели полагается штраф, а за появление на стене — изгнание. Жалованье выплачивается первого, одиннадцатого и двадцать второго числа каждого месяца, как было заведено ещё при жизни Тиглатплассара. Воинские занятия начнутся завтра, а сейчас он может отдыхать.
Оставшись один, Илья перевёл дыхание и достал письмо, которое дал ему отец перед тем, как они отправились к Цитадели.
«Илюха, — писал отец, — ты помнишь, что мушкетёра, при виде которого ты так удивился, никто не видел на стене больше трёхсот лет? Почему-то мне кажется, что это у них там такая учебка. Пока солдат не станет той самой крутью немереной, о какой ты рассказывал, и примерной службой не докажет своей верности, на боевое дежурство его не допустят. И ещё мне кажется, что тебе не позволят послать мне весточку. Скромный жизненный опыт подсказывает, что именно так и получится. Твоё новое начальство поначалу будет не слишком жаловать тебя, а других способов досадить тебе у него нет. Так что не дёргайся зря, я не буду беспокоиться, что с тобой. Убить или швырнуть в тюрьму тебя невозможно, так что отсутствие вестей будет означать, что всё в порядке. А я постараюсь протянуть триста лет только для того, чтобы ещё раз увидеться с тобой. Так что не вешай носа, как-нибудь до понедельника доживём. Папа».
Илюшка горестно покачал головой. Как всегда, отец оказался прав и всё предвидел заранее. Вот только об одном не подумал: а стоило ли рваться сюда? Ту сумму, что они потратили, он заработает здесь за двести лет. Новая жизнь вряд ли обещает быть очень интересной, а отцу теперь придётся сидеть на голодном пайке, но и в этом случае проживёт ли он эти три столетия? И даже — три с половиной, ведь срок карантина назначен: шесть раз по шестьдесят лет, чёрт бы побрал этих шумеров с их шестидесятеричной системой счисления!
Вот и получается, что он рвался сюда просто потому, что не пускают. Что-то вроде альпинизма: лез, лез и если сумел победить самого себя, то залез. А что дальше? Покричал «Ура!» — и спускайся в долину. А вот он даже в долину спуститься не может, потому что это значило бы, что всё было зря. Как напророчил друг Серёга: «Решил отцовские денежки на ветер пустить?» Как-то там Серёга? Фингал под глазом небось на пол-лица…
Дверь отворилась без стука, на пороге возник мушкетёр, тот самый, появление которого на стене так поразило Илью. Был он невысок ростом и гладко выбрит. Длинное, породистое, как у артиста Филиппова, лицо выражало живейший интерес.
