— Тебя, может, отвезти, куда ты там собралась? — неохотно предложил он вслух, следуя за Маринкой и за своим навсегда отбывающим чемоданом в желто освещенную прихожую.
— Обойдус-сь! Меня внизу, между проч-шим, машина ждет, — злобно бросила Маринка, барахтаясь в рукавах своей зализанной шубенки. — А тебя, Ермаков, я теперь ненавижу, так и с-снай. У-ух, как ненавижу! Школько лет на тебя потратила зря. Нянчилась с-с тобой. Ну ничего. Тебе каждая моя слес-са отольется. В пулю отольется! Ты думаешь, я не ш-человек? У меня дос-соинства нет? Погоди, вссретимся еще!
С этими бессвязными угрозами, пихая хромой и валкий чемодан, Маринка, наконец, выбралась на лестничную клетку. Лифт, вероятно, не отлучавшийся с тех пор, как привез Маринку на этаж, раскрылся сразу и услужливо подкатил к ногам пассажирки рокочущую стеклотару, которую Маринка от души пнула. Створки лифта сошлись, и ночной подъезд клацнул, словно передернули ружейный затвор.
Максим Т. Ермаков, поеживаясь, зябко растирая плечи, вернулся в квартиру. На носах благородных ботинок от Cesare Paciotti остался серый след от чемоданного колеса, портфель, который, как блохастый пес, жил теперь в прихожей, был прислонен в сутулой позе пьяного к стене. В комнате у Максима Т. Ермакова возникло ощущение, будто его ограбили. Все вокруг него выглядело именно таким: точно здесь поработал грабитель. Хотя, собственно, Маринка забрала только свои вещи, совершенно не заботясь об остающихся предметах, переведя их в разряд хлама. Хотя стоп: на столе заслуженной учительницы отдельно стояли кубическая чернилка и другая кубическая штука с двумя черными ноздрями для ручек, а подставка прибора отсутствовала. Интересно, зачем Маринке понадобился этот кусок невзрачного мрамора? Вот Просто-Наташа взбеленится! «А я-то сколько лет потратил на тебя», — думал Максим Т. Ермаков, заваливаясь в ограбленную, лишенную женского тела постель.
Ушла — и хорошо. Назад не позовем.
Март и даже апрель в Москве — это вовсе еще не весна. Это пустота между зимой и весной, где время не движется вперед, а шатается туда-сюда, и жаркие дни перемешаны с ледяными, точно карты в перетасованной колоде. Скудный снег, поработавший в зимние месяцы накопителем грязи и мусора, растаял, оставив разложенным на виду свое поблекшее имущество — линялые бумажки, ломкие серо-пепельные лохмотья полиэтилена, сплющенные окурки. Не успели трудолюбивые дворникитаджики прочесать газоны, как потекли мокрые хлопья, из-за которых видимость и скорость на дорогах стала примерно как в пенной автомойке, с той разницей, что автомобили от купания в каше чище не становились; в стойбище протестующих против Максима Т. Ермакова под тяжестью снега попадали палатки. Неделю температура так близко танцевала около нуля, что всякая вода, оставаясь в переходном агрегатном состоянии, напоминала клей. Затем опять сделалось тепло, пыль со вкусом жженой бумаги сменялась пылью со вкусом молотого перца. Как только на отогревшихся деревьях обозначились почки, превратив гладкие ветви в зазубренные, — снова полетели белые мухи, за ночь все опухло, земля стала похожа на толстую овчину, рыжеватую от прошлогодней травы. У Максима Т. Ермакова от погодных скачков мерзко болела голова — причем таблетки, помогающие обычным людям, действовали на его гравитационный феномен не более, чем алкоголь.
Впрочем, перемены погоды были не самыми большими его неприятностями. Соседний мини-маркет, еще недавно такой уютный и симпатичный, наотрез отказался его обслуживать. То же самое произошло во всех других ближайших магазинах: охрана делала оловянные морды и преграждала путь, насильно вырывала из рук Максима Т. Ермакова дребезжащую корзину для покупок, на злобные его тычки под дых реагировала сдавленными нехорошими улыбками. Максим Т. Ермаков помнил, что ему ни в коем случае нельзя попадать в милицию. Плевать хотевший на государственных головастиков во главе с самим Зародышем, он ловил себя на том, что испытывает робость перед магазинными секьюрити, похожими в своей коротенькой вздернутой форме на школьников-переростков. Эта робость была плохим, очень плохим симптомом; и все-таки Максим Т. Ермаков стал обходить стороной торговые точки, где продавали еду.
Он, наверное, начал бы потихоньку голодать, если бы не услужливость алкоголика Шутова. Этот коренной москвич, весь пропитанный каким-то плотским горьким запахом, напоминавшим запах помидорной рассады, лихо катавшийся на милицейских иномарках в родной обезьянник, видимо, свято не понимал, что происходит вокруг. Возвращаясь из офиса, Максим Т. Ермаков звонил в обитую порезанным дерматином дверь притона; мутный глазок на двери темнел и моргал, после чего приходилось ждать еще минут пятнадцать, слушая странные звуки, как если бы в притоне спешно двигали мебель. После этого дверь приоткрывалась на дециметр, и Шутов, как крыса, ловко протискивался в щель, всегда оставляя внутри один из двух расслоившихся и драных клетчатых шлепанцев. Бывало, что вместо Шутова на площадку выходила кое-как запахнутая в халатик мятая девица, а иногда просто высовывалась голая женская рука с обгрызенными крашеными ногтями, с мокрым пухом под мышкой. Максим Т. Ермаков отдавал листок со списком покупок, в который были завернуты деньги, и отправлялся наверх. Через совсем небольшое время либо Шутов, либо кто-то из девиц являлся с продуктами и подробными финансовыми отчетами. Не пуская к себе, они и сами не шли в чужую квартиру, а топтались на площадке, на виду у дежурных социальных прогнозистов, бросавших раздраженные взгляды на самовольничающий асоциальный элемент. Максим Т. Ермаков первое время боялся, что путаны, следуя профессиональному инстинкту, попытаются виляющими рыбками проплыть в квартиру и в койку. Однако девицы вели себя совершенно нетипично: стояли стрункой, тесно сдвинув кривые ножки, между которыми зияли просветы, какие бывают в заборах из горбыля. Были все они до странности непривлекательны: грубые родинки, длинные рты, хрящеватые носы школьных отличниц, и, по совести, не с такими ногами носить короткие юбки с разрезами по самое не балуй. Впрочем, в нехорошей квартире алкоголика Шутова вряд ли можно было ожидать внезапной встречи с Клаудией Шиффер. Девушки все были очень старательные — старательность составляла, вероятно, их единственное профессиональное достоинство, хотя и сомнительное; к чекам часто прилагалось пояснение на листочке от руки, сделанное аккуратным девичьим почерком, напоминающим узкое кружевце. «В сиротском приюте он их набирает, не иначе», — думал Максим Т. Ермаков про алкоголика Шутова и его контингент. В денежных расчетах обитатели притона были честны до копейки; гонорар составлял неизменно две бутылки водки, самой дешевой, способной, казалось, насмерть отравить анемичные девичьи организмы. Максим Т. Ермаков не раз предлагал алкоголику Шутову брать водку хорошую. На это Шутов, видимо, совсем не понимавший, как можно платить дороже за тот же градус и литраж, только тряс нечесаными патлами, в которых пробивалась свинцовая жирная седина.
