— Позавчера, 17 октября 2131 года, твой напарник Теодор Пиллас, практикант-один, покончил с собой без приказа или дозволения Исянь-Ши. Чем ты объяснишь этот возмутительный и позорный поступок?
— Тем, что даже у теней может быть совесть.
Клемент подошёл к теньму, схватил за шиворот и рывком поднял на ноги.
— Мне нужны не слова, а факты.
— Это и есть факт, предвозвестник. Я назвал вам единственную истинную причину того, почему Тедди выбрал смерть. А истина останется истиной вне зависимости от того, нравится она вам или нет.
— Не боишься, что за такие слова я поставлю тебя к расстрельной стене?
— Надеюсь на это, предвозвестник.
У Клемента разжались пальцы. Аллуйган сказал бессильно и меркло:
— Я не такой смелый как Тедди, предвозвестник. Я не могу убить себя сам. Но и жить с этим невыносимо.
— Ты теньм, — ответил Клемент. — Ты выполнял приказ Исянь-Ши. Всё остальное пыль.
— Авдей сказал другое, предвозвестник. После, когда мы с Тедди уже бросили его в холле торгового центра, он очнулся и сказал: «Вы не виноваты, что вас столько лет отучали быть людьми. Но ведь ещё совсем не поздно. Впереди целая жизнь. Вы ещё можете сбыться как люди. Если вы этого захотите, всё у вас может стать иначе». — Аллуйган отвернулся, сморгнул непозволительные для теньма слёзы. Опять посмотрел на Клемента. — Предвозвестник, ещё никто и никогда не называл теньмов людьми. А он — назвал. Даже после того, что мы с ним сделали, Авдей всё равно считал, что мы можем стать людьми. И это не ложь и не притворство! Он говорил искренне, предвозвестник! Авдей был в полубеспамятстве, и слова эти не разумом произнёс, а сердцем. Он верил в сказанное, как верят в святые истины. Его слова шли из самой глубины души, как из тьмы идёт свет. — Аллуйган отвернулся. — А мы погасили этот свет.
— Ты хотел бы стать теньмом Северцева? — не поверил Клемент. — Но он же плебей! Ничтожнородная грязнокровка. И ты хочешь стать его теньмом?!
— Нет, предвозвестник, — качнул головой Аллуйган. — Это невозможно. Когда собственная душа есть, чужие без надобности.
— То, что ты говоришь, кощунственно! — с яростью прошипел Клемент. — Получается, что у любого, кто берёт теньмов, собственной души нет?
— Да, предвозвестник. Ведь тень — это душа. Брать заёмную может только тот, у кого вместо собственной пустота.
— Даже государь пуст?
— Иначе он не брал бы теньмов.
Клемент сбил его с ног пощёчиной.
— Ты умрёшь, — сказал он Аллуйгану. — Но не сразу. Ты снова и снова будешь проходить «Лестницу пяти ступеней». До тех пор, пока от твоего тела не останутся жалкие ошмётки.
Аллуйган поднялся на ноги, прямо посмотрел Клементу в глаза.
— Это лучше, чем каждую ночь видеть во сне как гаснет свет Авдея и чёрной волной вздымается наша подлость.
Клемент опять сбил его с ног. Наступил ботинком на хвост — Аллуйган выгнулся в судороге боли.
— Ты будешь жить, — медленно, с жестоким наслаждением сказал ему Клемент. — Долго жить. А вместе с тобой будут жить и все твои муки.
Клемент убрал ногу. Юный теньм не ответил, лежал ничком.
— Вставай, — пинком поднял его Клемент. — Прочь пошёл.
У двери кабинета очных ставок Аллуйган обернулся.
— Там, в фургоне, мы с Тедди были вдвоём. Мы сами всё придумали. Исянь-Ши ничего не знал. Его внук, молодой дээрн Шанвериг, тоже не при чём. Мы действовали самовольно. И деньги на расходы у референта выманили обманом. Оба Шанверига к этому преступлению не причастны ни словом, ни делом, ни мыслью. Всё сделали мы с Тедди.
— Зачем ты это говоришь? — не понял Клемент.
— Дээрн Малугир действительно ни к чему не причастен. Нельзя, чтобы он отвечал за чужие грехи. Плохо это. А что же до Ланмаура Шанверига, то Авдей хочет, чтобы его признали невиновным. Не знаю, зачем Авдею это надо, но пусть всё будет так, как хочет он.
Юный теньм ушёл. Клемент с растерянностью смотрел ему вслед. Только сейчас он осознал, что мальчишка называл своего собригадника по имени. Но ведь обычай теньмов, практически приравненный к Уставу, требовал обращаться к сослуживцам по номеру. И в разговорах упоминать их исключительно по номерам. А здесь — имя, да ещё в очень личной, дружеской форме.
Но теньмы друзьями быть не могут. Недопустимо растрачивать себя на посторонних. Вся преданность, все помыслы и чувства теньма должны безраздельно принадлежать Светочу. Иначе это будет уже не теньм, а самый обыкновенный людь, каких миллиарды. «Аллуйган недостоин высокой судьбы теньма, — зло подумал Клемент. — Жалкий никчёмный бездарь. Его сегодня же вышвырнут из лицея как мусор».
А сердце терзала тоска.
Нет, к чёрту всё! Надо делом заниматься, а не тратить драгоценное время на размышления о ничтожном тупице, позоре их касты.
Клемент подошёл к столу и замер, так и не прикоснувшись к селектору. Он не понимал, что происходит и что ему, теньму императора номер четырнадцать, теперь делать.
Вокруг Северцева закручивался тугой вихрь совершенно немыслимых событий и поступков, — как его, так и чужих. Клемент не мог их истолковать, и не знал, как будет докладывать о них императору.
Но ещё непонятней были собственные чувства и поступки. Почему он так разъярился на бестолкового до ничтожности мозгляка Аллуйгана? И почему гнев был так густо замешан на зависти пополам со стыдом? Чем его пугает встреча с Джолли? Ответов Клемент не знал. И до тёмной дрожи боялся узнать.
Клемент нажал на клавишу селектора.
— Всех оставшихся на очную ставку, — приказал дежурному.
— Без допроса, предвозвестник?
— Без, — ответил Клемент.
Через кабинет во вторую комнату провели Северцева, Джолли и ещё какого-то людя.
— Кто он? — спросил Клемент дежурного.
— Приехал сегодня из Гирреанской пустоши. Вот паспорт.
Лицо у науриса знакомое, лет семь назад Клемент нередко видел его. «Опальник? Или отставной слуга? По манере держаться сразу виден бунтовщик, но кем он был раньше? Как попал ко двору?»
Паспортное имя гирреанца ничего Клементу не говорило, но паспорт мог быть и фальшивым. На самом деле этого людя зовут совсем иначе.
Клемент вошёл в кабинет очных ставок, жестом отменил поклоны. Хотя гирреанцы, даже бывший придворный Джолли, требованиям Высокого этикета следовать и не собирались.
Пресвятой Лаоран, какое у Северцева теперь стало лицо! Левую сторону покрывают глубокие грубые шрамы. Уголок рта приподнят, краешек глаза тоже, отчего появилась пугающая дьявольская раскосость и саркастическая ухмылка. В точности так на древних фресках рисовали нечистую силу. А правая сторона по-прежнему ангельски прекрасна. Разительный, невозможный контраст, от которого сжимается сердце. И чёткая, математически ровная линия раздела — точно по центру. Совершеннейшая красота и жесточайшее уродство, лики света и тьмы сливаются в непредставимое и непостижимое единство. На Северцева невыносимо смотреть и невозможно отвернуться.
