— Давайте-ка послушаем… — сказал он хрипло.
— Вам интересно это славословие?
— Интересно то, что по фактам это правда.
— Что?
— То, о чем говорит Георгий Максимович. Вот послушайте…
Жора все говорил, вдохновляясь:
— …Ведь как у нас было? Ну, была себе лаборатория, ну, знали о ней двадцать-тридцать специалистов в Союзе, ну, верно, приезжали иногда консультироваться — и все Делалось у нас все, конечно, добросовестно, но вот не хватало чего-то… Окрыленности, что ли… А Федор, можно сказать, разбудил нас всех, заставил действовать, стараться дать немедленный результат… Ну, и вот — дали… Мы — дали, и нам — дали… Плоды налицо! Верно я говорю?
— Ты говоришь верно, абсолютно верно… Я чувствую, как у меня вырастают крылья… — Ким взмахнул руками, словно балерина в танце.
Я смотрела на него, и мне показалось, что он не так уж пьян, что тут — другое.
— Значит, крылья, — сказала я Гурьеву. — И это, по-вашему, правда?
— По фактам — правда.
— Допустим. Тогда скажите, пожалуйста, отчего так пакостно на душе?
— У кого?
— У всех. У меня. У вас. У Кима. Не скажу про Жору, но думаю, что и он не испытывает особого счастья, хотя очень старается.
— Не знаю. Я думал, только у меня.
— Вы нехорошо думаете о людях. Знаете что, — давайте возьмем сейчас такси и поедем к Лаврецкому.
— Я был у него сегодня. Он очень плох.
— А он знает об этом? — Я открыла сумочку и достала пришедший сегодня номер физического вестника Академии наук.
— А что здесь?
Я развернула журнал на нужной странице, и Гурьев мгновенно все понял. Я видела по его лицу, что он все понял.
— А теперь посмотрите здесь. — Я перевернула страницу. Он пробежал глазами и задохнулся.
— Едемте! Едемте сейчас же.
— Еще пять минут, — попросила я его.
Потом я сказала Федору, что штрафной тост у меня готов, и он торжественно постучал по бокалу, издавшему мелодичный звон.
"Если бы он знал!" — подумала я, и мне даже стало жаль его на какое-то мгновение. Потом он обвел всех нас насмешливо-снисходительным взглядом, и жалость моя прошла.
Я встала.
— Было когда-то такое смешное понятие — "порядочность". Говорили: "порядочный человек", и все знали, что это значит Это значило, что человек не станет говорить в глаза одно, за глаза — другое, это значило, что человек не ответит злом на добро, не предаст в трудную минуту, не утопит своего друга или учителя, чтобы выйти вперед самому, не обманет, не передернет, не солжет перед самим собой. И это, пожалуй, самое главное. Он не сделает никакой пакости не потому, что испугается наказания или позора. Он не сделает этого и тогда, когда наверняка будет знать, что никто никогда об этом не узнает. Не сделает потому, что это унизит его в собственных глазах.
— Куда ты гнешь? — спросил Жора. — Объясни, пожалуйста.
— То-ост! — закричал Ким. — За что пьем? За порядочность? — Он поднял бокал, но Гурьев удержал его.
— Минуточку, — сказала я. — Сейчас будет тост. Не за порядочность, конечно. Это устарелое понятие, и оно, разумеется, ни к чему современному молодому ученому.
Современный молодой талантливый ученый — это прежде всего человек действия, он принимает решения и идет вперед, вникать во всякие привходящие обстоятельства, во всякие мелочи, вроде того, добро это или зло, у него просто нет времени — главное — успеть. И он торопится… Все время торопится… Правда, находятся еще такие чудаки, которые сидят в тишине, философствуют, высчитывают годами какую-то одну несчастную формулу… А потом, когда эта формула найдена, радуются и еще называют участниками своей работы тех, кто их предал в трудную минуту, втоптал в грязь…
— То-ост! — уже без всякого энтузиазма протянул Ким и поднял набрякшие веки. — Будет тост или нет?
— Сейчас… Еще секунду терпения. Так вот, бывают такие чудаки… Тут жизнь брызжет всеми своими красками, тут тебе газеты и телевидение, новые здания и новые институты… А он, чудак, сидит, всеми забытый, и мудрит себе в тишине… А потом печатает вот в таком вестнике Академии наук одну страничку… Одну несчастную страничку расчетов и выводит какую-то одну формулу общей зависимости И академик Андрианов тут же на обороте пишет, что это одна из самых блестящих работ нашего времени и что Лаврецкий, выведя формулу, по сути дела решил и практическую проблему, над которой бьются во многих институтах мира.
А чудак лежит себе дома, принимает лекарства, читает стихи и не читает вестник, который пришел сегодня. Бывают же такие чудаки! Так вот — выпьем за чудаков, забавные они все-таки люди…
Я выпила весь бокал, который он мне налил с самого начала, и только тут доставила себе удовольствие посмотреть на него. Я ждала, что увижу растерянного, раздавленного, уничтоженного человека, ведь я произнесла такую язвительно-уничтожающую речь. Господи, какая я была дура!
Он держал в руках журнал и сверкал своей жемчужной улыбкой, и, казалось, не было для него большей радости в жизни, чем узнать, что Лаврецкий одной своей формулой перечеркнул всю его титаническою деятельность.
— Здорово! Проел здорово! Ничего не скажешь! Все-таки недаром создавали мы Старику все условия! Посмотрите: Андрианов, Ледогоров… Подумать только! Ребята, берем машину, едем к Старику, надо его поздравить…
Его слова, его сияющие глаза, его восторженный голос — все это было так неожиданно, так дико для меня, что я просто растерялась. Все закружилось, завертелось в каком-то хороводе лип, криков, голосов, пьяных физиономий.
Остальное помню только какими-то вспышками. Одна — в машине, в нашем автобусе. Мы едем, и вдруг Ким начинает хохотать. Он хохочет так, что мы пугаемся, уж не свихнулся ли он.
— Ты чего? — спрашиваю я.
— Ни-и-ч-ч-его, — всхлипывает он от смеха, — Бан-кетик-то… Жора-то…
— И опять хохот.
И тут только до меня доходит.
— Замолчи!
— А чего молчать, диссертация-то лопнула!
И опять всхлипывающий, злорадный, упоенный смех…
Помню только, что мне стало противно. Больно и противно. Я хотела отодвинуться и в тот же миг увидела перекошенное, с трясущимися губами, лицо Жоры. Он подскочил откуда-то сзади, перегнулся через спинку сидения и прохрипел, задыхаясь, прямо Киму в лицо:
— Слушай, ты, тихоня!.. Рога чешутся? Можно и обломать! Освободить мес…
Он не договорил. Ким ударил его, их растащили… И вторая вспышка. Мы все толпой стоим у дивана, на котором лежит Лаврецкий. У него желтое заострившееся лицо, глубоко запавшие глаза, пальцы почти мертвеца, но в глазах — мысль.
И Федор, именно он — не Гурьев, не я, а он, — захлебываясь от восторга, поздравляет Лаврецкого.
