Он обнял Алену за плечи, развернул лицом к полю, и деревню, погибшую, сожженную, они обошли стороной – как оказалось, только для того, чтобы через час по той же самой дороге прийти к другой такой же деревне. И эта тоже сожжена была подчистую. А вороны кружились и кружились, покрывая воровским прохудившимся одеялом небо до самого горизонта.
– И дальше? – спросила Алена. – И так будет дальше?
– Помоги нам Бог, – ответил Иван и перекрестился. – И упокой, Господи, души их грешные.
Третья деревня издали показалась им целой. Не было ни дыма, ни остовов сгоревших домов. Издалека они услышали, как корова мычит в хлеву, призывая хозяйку к вечерней дойке. В лучах заходящего солнца деревня выглядела так мирно и обычно, что, если бы не вороний грай, Алена могла бы поклясться, что вот сейчас из дверей, громыхая пустым подойником, выскочит замешкавшаяся хозяйка. Но не было никого. Только маленький котенок брел по забору и резко мяукал, широко открывая крохотный алый рот.
Алена схватила его и спрятала под платок, опасаясь, как бы не склюнули вороны. Котенок завозился там и, вонзив в Аленину грудь острые, как еловые иголки, коготки, благодарно замурлыкал. Впрочем, воронам все равно было не до котенка. Они отъедались: многие еще кружились в небе, словно не в силах поверить в собственное счастье, иные сидели на заборах и крышах, на ветках вековых лип, прочие жрали, отрывая куски от трупов.
Мертвецы были повсюду. Из сарая торчали ноги в полосатых штанах. На левой остался лапоть, правая, босая, была в запекшейся крови. Толстая тетка в распоротом на спине сарафане лежала ничком, и волосы ее смешались с темной водой лужи. Там молоденький совсем еще паренек смотрел в небо зеркалами остановившихся глаз… Всюду, всюду были мертвецы, и тяжкий дух стоял над деревней.
Истово крестясь, прикрывая глаза, цепляясь за Ивана, бежала Алена через деревню прочь. «Отче наш…» – шептала она, но захлебывалась, теряла дыхание, забывала, на чем остановилась, и начинала снова: «Отче наш, иже еси на небесех, хлеб наш насущный даждь…» От слова «хлеб» приходила в ужас: при чем же тут хлеб? Какой хлеб? Но другой молитвы, как ни силилась, вспомнить не могла и начинала снова: «Отче наш… Отче…»
Котенок, прижатый ее в конвульсии согнутой рукой, слабо попискивал. Полузадушенный, он сделал наконец одно верное, отчаянное движение, вывернулся из-под Алениной руки, свалился ей под ноги и метнулся прочь. Она даже и не заметила, где и когда котенок исчез, – только потом, опомнившись, подумала о нем и пожалела.
– Спаси и помилуй, Господи! – шептал рядом Иван. – Спаси и помилуй!
Миновали деревню, вбежали в лесок – длинный и узкий, словно забор, разделяющий два поля. Тут вздохнули наконец свободно: ветер по-прежнему дул в лицо, и пахло сыростью, вечерней росой и осинником. Осмелев, Алена открыла глаза. В первые минуты ей все казалось, что где-то сбоку и чуть позади нее стоят серые, из земли выползшие мертвяки, но потом страх стал уходить. Да и Иван сказал:
– Ничего, не бойся: мы-то ведь живы, – и она подумала: «А и в самом деле – живы ведь».
Потом Алена споткнулась: раз и другой, – и поняла вдруг, что посреди дороги – огромная узкая канава, словно кто-то полз по ней огромным тяжелым брюхом. Другую такую канаву она углядела левее, в осиннике: там тонкие стволы наклонились в разные стороны.
Но тут они вышли на поле. Дорога шла вперед, к горизонту, да и волшебное блюдо звало туда: желтый колобок подпрыгивал и ойкал от нетерпения, но тут вдруг Иван остановился и сказал:
– Ален, пойдем-ка вон туда сходим.
Он указал на лесок справа от них, куда через поле вела отделявшаяся от основной дороги хорошо утоптанная тропка.
– Зачем? – Алена посмотрела на Ивана, желая понять, отчего ему не хочется скорее уйти от проклятого места, от воронья и пугающих длинных следов.
– Разобраться хочу, – ответил он. – Понять, что случилось. А там – видишь вон, какая тропка утоптанная? – тоже люди могут быть. Мож, живых найдем.
– А если – мертвые? – Алена снова зажмурилась и вцепилась в его рукав.
– Нет. Не должно быть. Нет там воронья, – и Иван, развернувшись, зашагал по тропинке. Алена побежала следом.
Там, за полем и крохотным леском, оказалась пасека, окруженная высоким глухим забором. Почуяв их приближение, залаяли за забором собаки.
– Кто там? – Старческий голос по ту сторону калитки старался казаться грозным, но получалось плохо.
– Путники. Хотим узнать, что в деревне случилось, – ответил Иван и снял свою островерхую, с красными отворотами шапку, словно хозяин пасеки сквозь доски калитки мог увидеть и оценить знак уважения.
За забором воцарилось молчание, потом дверь приоткрылась, и Алена увидела красное старческое лицо с недоверчиво прищуренными глазами.
– Ну заходите, – сказал старик.
Алена и Иван зашли за забор. За ним действительно оказалась пасека: полторы сотни ульев, а может, и больше. Пчелы уже улеглись, и только некоторые из них лениво топтались на летках. Перед ульями стояли люди. Впереди – старик, открывший им дверь. Он был невысоким и сутулым, с глазами, утонувшими в мелкой ряби добрых морщин, с пегими поредевшими волосами и оттопыренными ушами, которые пылали красным, подсвеченные сзади лучами заходящего солнца. За его спиной стояла жена, высокая – на голову выше мужа. У нее были узкие бедра, маленькая грудь и широкие плечи, да и подбородок был волевой, крупный – мужской. На фоне ее величавой фигуры столпившиеся позади люди казались маленькими, да, собственно, это и были в основном дети. От малышей до подростков, они смотрели на гостей серьезно и словно бы даже с упреком. Большие придерживали младших за плечи, словно готовились защитить. Взрослых было немного: пара парней, несколько пожилых женщин да высоченный худой старик.
– Что случилось? – спросил Иван, комкая в руках богатую шапку.
– Змеи, – ответил старик. – Всю деревню вырезали подчистую. Хорошая была деревня, богатая, с церквой. Баб, что помоложе, в полон угнали, девок тож. Мужиков перерезали – тех, которые на защиту встали… Да что те мужики против этих рыл? Эвон – детей только не тронули да тех, кто не совался. Только мало таких-то.
– А куда, куда угнали-то? – не утерпела Алена. Детские взгляды жгли ее огнем, и даже живот стал ныть, словно кто стягивал его суровой ниткой.
– За речку, – ответил ей детский, нарочито басовитый голос, и нотки в нем звучали по-взрослому обстоятельные. Алена увидела маленького, лет восьми, приземистого мальчика, темноволосого и темноглазого, с густыми яркими бровями.
– Сам видел, – продолжил мальчик. – Мамку-то мою сразу убили – сестру она не хотела давать. После – отца. А я за сестрой потом шел. Змеи-то они дальше поползли, – и мальчик махнул рукой в сторону сгоревших деревень, – а девок с бабами упырям отдали. Упыри с йими были: сами черные, и головы черные да лысые, как яйки, и вместо лица – пустота, знай красным снутри поблескивает. И на груди у них горб костяной: я видел, Костюшка с соседнего двора хотел ножик ему прям в сердце засадить – так нож об тот горб сломался. Ну и Костюшку – того… Нет больше Костюшки… Хороший парень был! А сестру мою с другими девками через реку перевели, по мосту. Я за ними – по воде. Переплыл речку, смотрю: под землю их уводят. Сначала вроде ямина была посредь поляны, а как последнюю завели, так ямина и закрылась, и снова – трава на ей растет, словно и не было ничего. Царство у йих там подземное. А я только обратно переплыл – Змеи возвращаются. Хорошо – успел, а то бы и меня…
