— Любой человек опасен, хочет того или нет, а зло причинит. Любой. Этот, — кивнул Миратвен на ходочанина, — тоже.
— Прекращайте говорить обо мне как об отсутствующем, — вмешался человек. — Ли-Аддоир, если я вам не нравлюсь, так скажите об этом мне. Если считаете, что я враг, так обвиняйте открыто, на Совете. Нечего по кустам шептаться.
— Не нравишься, — согласился Миратвен. — В твоей гнусной природе ничего не может нравиться. Порождение обезьяны, полуживотное.
— Миратвен, — тихо сказал управитель. — Не нужно. Не говори того, о чём пожалеешь.
— Ничего, — ответил ему человек. — Переживу. Ничего другого от прототипа разумной расы я услышать и не ожидал.
— Что? — не понял Миратвен.
— Ты ведь Перворождённый, верно? Старшая раса? Вот я и говорю — экспериментальная модель, пробная версия, разумности от тебя требовать бессмысленно. Придётся терпеть таким, каков есть. На убогих, то есть на Перворождённых, не обижаются.
Миратвен задохнулся от возмущения, даже слов не нашлось. Этот человек… Управитель засмеялся.
— Брэк, — сказал он, — один-один. Всё, прекращайте. Ну что, Миратвен, нашлась управа и на твой острый язык?
— Тебе бы всё хихикать, — буркнул Миратвен. — Семьсот лет прожил, а ума не нажил.
— Да что с тобой, Миратвен? Гавкаешь как цепной пёс, оскорбляешь гостя, да ещё и чужого.
Миратвен резко развернулся к человеку.
— Аолинг называет себя твоим другом?
— Не называет. Он действительно мой друг. А я — его друг.
— И вы давали клятву верности? — хрипло спросил Миратвен.
— Да, — спокойно ответил человек.
— Откуда ты только взялся… Что бы ты понимал, недоумок. И Аолинг хорош, сообразить не мог… — Миратвен едва сдерживался, чтобы не сорваться на крик. — Додумался, кому в дружбе клясться. Ты же бабочка-однодневка. Роса на траве. Миг — и нет. А что ему останется? Только боль да сожаления. Ты и вообразить-то не способен, что такое не день, не месяц, а века скорби. Вы все одинаковы, — с тёмной, крепко заваренной, давно настоявшейся ненавистью сказал Миратвен, — приходите, врастаете в нас — глубоко, как сорная ядовитая трава, всем корнями. И тут же уходите. Но жизнь успеваете отравить на века. Изуродовать на все последующие времена. — Хелефайя перевёл сбившее дыхание. — Убирайся. Уезжай из долины. Разорви клятву. Отпусти Аолинга.
— У тебя друг умер? Человеческой расы, — не столько спросил, сколько ответил человек.
— Догадливый, — хмыкнул Миратвен. Управитель посмотрел на человека, на бывшего владыку, который ещё не отвык решать за других, и тихо скользнул в кусты. Пусть сами поговорят. Без лишних ушей. А он пока за молоком сходит. После серьёзных разговоров — незаменимая вещь.
— Давно? — спросил человек.
— Что знаешь о давности, мотылёк? Для твоего краткого бытия и жалкое десятилетие — шестая часть жизни, если не больше. Двести пятьдесят три года прошло. Аолинг, герой наш сегодняшний, ещё и не родился… Ему всего лишь двести одиннадцать. — Миратвен умолк, говорить было трудно. И страшно — опять вернётся боль потери.
— Как его звали? — спросил человек.
— Рауль де Нанжи. Он был судьёй. Честным судьёй, справедливым и беспристрастным. И это в те времена, когда человеки свихнулись на политике, о законе никто и не вспоминал. А Рауль за всё время, пока он носил судейскую мантию, он не вынес ни одного несправедливого приговора. Никто не смог его ни подкупить, ни запугать. Его слову верили безоговорочно все — даже преступники и политики. И при всей твёрдости, при всей несгибаемости, несокрушимости — скала гранитная, он таким был таким… лёгким, весёлым, солнечным как… Даже не знаю, с чем или с кем сравнить… Рауль всегда был только Раулем. Всю жизнь. — Миратвен коротко передохнул. — Когда мы познакомились, ему было тридцать… А умер он в шестьдесят четыре. Всего-то тридцать четыре года. Так быстро… У вас не жизнь, — с безнадёжной яростью сказал хелефайя, — а искорка на ветру — сверкнёт и погаснет. Я видел, как старость уродует его облик, отнимает разум. Как он перестаёт узнавать близких, как превращается в лишённую рассудка развалину. А потом пришла смерть.
— Ну и стоит переживать из-за старого маразматика. К тому же отменного подонка.
Миратвен отшатнулся как от плевка в лицо.
— Ты, гнусное порождение обезьяны, не смей даже…
— Твой Рауль — обезьяна не меньшая. А может и большая, раз тебе и вспомнить-то о нём нечего. Ну так радуйся, сдох твой сорняк, некому больше тебе жизнь травить. Ты свободен.
От удара человек уклонился, отбежал в сторону.
— Не смей даже имя его произносить своим поганым языком, — медленно проговорил Миратвен. — Чище и благороднее Рауля никого нет, не было и не будет во всём трёхстороннем мире. Из всех людей, которых я знал за восемь столетий — хелефайев, человеков, гоблинов, гномов — не было никого лучше Рауля. Никого… А тебя я…
— Хороший, значит, людь был? — перебил угрозу человек. — Отвечай, чего глазами блымаешь? Или нет? Плохим он был людем? Или всё-таки хорошим?
— Нет. Да. — В сплошной поток вопросов невозможно вставить ответ.
— Так значит хорошим был. Твоим другом, — голос человека стал похож на клинок дальдра — холодный, острый, смертельно опасный. Миратвен замер. Куда ударит сталь? Сколь тяжёлую рану добавит? И проклял своё бессилие — он ничего не сможет сделать. Человека ему не остановить. Сейчас время его силы. И человек ударил.
— Так что ж ты столько лет его старишь да хоронишь?! День за днём, год за годом. Как над пленным врагом измываешься. Сорняком называешь, говоришь — отравил жизнь, изуродовал на все грядущие века. Так кем был тебе твой Рауль — врагом или другом?
Откованный из слов клинок вонзился в душу по самую рукоять. А человек продолжал говорить.
— Тридцать четыре года, больше двенадцати тысяч дней. Что, за них ни разу он не сказал тебе доброго слова? Вы ни разу не веселились вместе? Не грустили? Он тебе никогда ни в чём не помог? Ты не можешь гордиться ни одним его поступком? — Человек хлестал вопросами как плетью. Безжалостная правдивость сказанного вгрызалась в сердце, опаляла стыдом лицо. А человек всё говорил, всё глубже вонзал клинок безупречно правильно подобранных слов. — Что ж ты вспоминаешь о своём друге только плохое? Грязью обливаешь, бесчестишь — сорняк, жизнь изломал-отравил… Или ты никогда ему другом не был? Да ты хоть помнишь, какого цвета у твоего друга глаза?
— Замолчи, — взмолился Миратвен. — Пощади, прошу тебя. — Его трясло как в белом ознобе, слёзы жгли глаза.
