— Достаточно, — прервал я его, — не перечисляйте. Я всё понял. И не бывает исключений?
— Насколько мне известно, не было, — ответил он.
— Какой способ любит моя душа? — поинтересовался я.
— Ваша душа, как я вам уже говорил, живёт первую жизнь. Её капризы ещё неизвестны, — развёл руками Хаким.
— А ваша? — спрашиваю я.
— Моя душа, — краснеет Савелий Александрович, — любит навсегда покидать тело путём алкогольной интоксикации.
Он сказал это извиняющимся тоном, из которого вытекало, что ему очень стыдно за капризы своей души.
— Поэтому я в рот не беру и капли спиртного, — добавил он.
— И чем всё это может закончиться? — любопытствую я, — вы проживёте вечно, как некоторые наши общие знакомые?
— Вы правильно сказали: “Чему быть, того не миновать”, — отвечает Савелий Александрович, — и этого не миновать. Когда-нибудь я перепутаю воду с водкой, выпью и умру. Или произойдёт какой-нибудь другой случай. Мало ли. Один из моих предшественников, который носил в своём теле эту же душу, также был осведомлён о её капризах и не брал в рот ни капли. В итоге его утопили в бочке с вином. Душа всегда найдёт способ удовлетворить свой главный каприз.
— Это, наверно, было в средние века, — осведомился я предположить, — я даже что-то подобное видел в кино по какой-то пьесе Шекспира. Там один брат топит в бочке с вином другого. Это не ваш предшественник?
— Нет, — вздыхает Хаким, — моя душа никогда не посещала принцев. Вы говорили о средневековье. А попробуйте-ка ныне в зоне не выпить за здоровье пахана, когда он тебе предлагает. Вы знаете, чем это может закончиться?
Я молчал, перебирая в уме разные ситуации, когда отказаться от выпивки совершенно невозможно.
7— Если вы усвоили введение, — сказал Савелий Александрович, — то наверное, понимаете, что все эти примеры я привёл не для того, чтобы обсуждать свою душу или вашу.
— Да, — немного помолчав, выдавил я из себя, — я понимаю.
— И вы продолжаете настаивать, — спросил Хаким, — чтобы я перевёл разговор с наших душ на, как бы это сказать, душу, которую имели в виду, давая вам задание?
— Где она была в прошлой жизни? — вопросом на вопрос ответил я, чтобы выиграть время.
— Поверьте, ничего интересного, — сказал Хаким, — мелкий вор и сутенёр, промышляющий в трущобах Марселя.
Я почувствовал, как мурашки забегали у меня по спине.
— А в позапрошлой? — спросил я севшим голосом.
— Ещё хуже, — заявил Савелий Александрович, — не очень удачливый мокрушник в Портсмуте. До этого — карточный шулер в Праге. Очень мелкий. Концов вы не найдёте ни в каких справочниках. Разве что покопаться в церковных книгах и полицейских архивах, если они сохранились.
Я опустил голову на руки. И вовсе не потому, что так уж был ошеломлён услышанным, а потому что понял, в какую историю я влип. И пока выхода не видел.
— И у этой души также есть свой последний каприз? — глухо спросил я, не поднимая головы.
— Есть, — вздохнул Савелий Александрович.
— И какой он? — я поднял голову и опёрся руками в стол.
Так садятся в машине, когда видят впереди большую колдобину. Но я видел не колдобину, а бетонную стену, в которую собирался врезаться на полной скорости.
— Итак, её каприз? — повторил я вопрос. Моя душа, видимо, тоже обожала острые ощущения. Недаром жила первую жизнь и была ещё непуганой.
— Её каприз? — переспросил Хаким и ответил, — её каприз — пуля!
— Пуля, — эхом ответил я, — значит, все ушли через пулю. Другими словами, всех пристрелили?
— Да, — виновато признался Хаким, — всех. И важна ещё одна деталь. Во всех случаях речь идёт о пулях, выпущенных полицией. В одной из жизней — самой яркой — он был полицейским сержантом. Его пристрелили свои при какой-то разборке по поводу денег и женщин.
— И что это значит? — голос у меня совсем сел. Я вытащил из-за окна недопитую “маленькую”, в аккурат на полстакана, и выпил залпом, занюхав пальцем.
— Ну, что ты замолчал, Хаким? — почти орал я. — Давай, договаривай!
— Что ты так разволновался? — поинтересовался Имакадзе с чисто азиатским садизмом, — он что — ваш родственник?
Эта несколько циничная фраза японца, как ни странно, привела меня в чувство.
— Он общий родственник всех нас, — ответил я, — ибо, как тебе хорошо известно, он отец всех народов. И японского тоже.
— Значит, — в тон мне заявил Имакадзе, — мы все скоро осиротеем.
— Ты хочешь сказать, что его тоже застрелят, как и всех? — спросил я, удивляясь спокойствию своего голоса.
— К сожалению, это так, — сказал Хаким, — я вас предупреждал, что лишние…
— Замолчи, — прервал я его, — ты понимаешь, что ты несёшь? Кто его застрелит?
— Полиция, как и всех, — спокойно произнёс Савелий Александрович, — если хотите, Василий Лукич, это долг полиции уничтожать таких, как он.
— В нашей стране нет никакой полиции, — выпалил я, хватаясь за соломинку.
— Это обобщённое название, — пояснил Хаким, — во многих случаях она называлась по-разному. Речь идёт не о названии, а о функции организации. Во все времена это были полицейские функции. Вы, Василий Лукич, тоже служите в полиции.
— Я служу в МГБ, — с некоторым вызовом заявил я, — а не в какой-то там вонючей полиции!
— Какая разница, — пожал плечами японец, — как это называть? Вы служите в политической полиции. Её можно называть ещё тайной полицией, можно — полицией безопасности. Суть дела от этого не меняется.
— Ты хочешь сказать, — рассвирепел я, — что мы пристрелим товарища Сталина?
— Выходит, что так, — согласился он, — больше некому. Когда полицейского доводят до крайностей, он стреляет. Хотя бы потому, что не умеет ничего другого. Это его рефлекс, инстинкт, если угодно.
— Послушай, Хаким, — сказал я, — ты понимаешь, что ты говоришь? Мне же об этом нужно начальству докладывать. Никаких других доказательств, кроме твоих слов, нет. Значит, ссылаться в рапорте мне придётся только на тебя. Ты представляешь, что с тобой будет, когда начальство всё это дело раскручивать начнёт? Поэтому, если ты решил надо мной посмеяться и всё это придумал, мой тебе совет — подумай ещё раз. Может, ты чего там перепутал? Ты же товарища Сталина в глаза не видел. Не могли ли тебе эти оккультные шутники кого другого подсунуть?
— Нет, Василий Лукич, — отвечает он со вздохом, — ошибка здесь совершенно исключена. Более того, всё о чём я рассказал, произойдёт очень скоро. И вы убедитесь, что я был прав. Есть карма, и от неё, дорогой Василий Лукич, никуда не денешься.
— Хорошо, — говорю я, — а если сейчас к твоим предупреждениям отнестись с должной серьёзностью и принять все меры, чтобы оградить товарища Сталина от любого контакта с… Ну, с теми, кого ты называешь полицейскими?
