За дверью тут же завопили обезумевшие от нежданной свободы пятиклашки.
Саша подглядывала за взрослыми с лестницы. Ее легко можно было увидеть, но Вера Павловна и врач были так серьезны и так сосредоточены друг на друге, что не смотрели по сторонам.
Они оживленно разговаривали, гулкое эхо рекреации пережевывало их слова до невнятности. Саша могла бы читать их реплики по платкам, но не стала этого делать — это было не главное. Главным было то, как они себя вели. Спокойствие, сосредоточенность и уверенность сквозили в каждом их движении: даже в еле заметном движении губ.
Они простояли возле окна минут десять. Потом Вера Павловна зашла в класс, где немедленно стих гул детских голосов.
Врач направился к лестнице. Саша не стала прятаться и, когда он прошел мимо, поздоровалась и спросила:
— Как она?
— Поправляется, — рассеянно ответил врач. — Ты зайди к ней. Уже, наверное, можно.
Но Саша знала, что не пойдет. Потому что ничего не изменилось. Полина пришла к ней вчера по привычке, словно водовозная лошадь, выучившая на всю жизнь один-единственный маршрут. А сегодня это снова была та, новая Полина, которая твердо решила жить без Саши с ее пугающими умениями. Это было больно, но Сашу уже бросали из-за платков, бросали по меньшей мере двое — родители, самые главные люди, — и она знала, что переживет.
Историк исчез из школы очень тихо. Уже на следующий день вместо него занятия вела застенчивая молодая училка: маленькая, невзрачная и со щеками, которые горели от смущения.
Класс при ней стоял на ушах, и только Саша сидела спокойно и молча, сложив на парте руки, и действительно слушала, что она рассказывает.
Слишком легко далось врачу и Вере Павловне такое трудное дело: восстановить порядок вещей. Их движения были легкими и незаметными, их крупные тела совсем не мешали, а только придавали весомости и устойчивости. И была в сопутствующей им легкости и тишине какая-то мучительная несправедливость. Саша думала об этом вечером, когда лежала на кровати, выключив в комнате свет.
Никакой магии, платков и цветных полос, текущих от предмета к предмету. Ровным счетом ничего.
А она, Саша, так старалась, ей так много было дано от природы, она так хотела защитить близкого человека — и не смогла. Тогда чего стоили все эти способности? Зачем они были нужны?
Томные, протяжные полосы желтого света ползли по потолку, и из этих полос рождалась зависть, пронизанная прожилками гордости, как полосы были пронизаны черными штрихами тени от древесных веток.
«Я тоже могу, тоже», — думала Саша, не вполне понимая, о чем она, и что именно может.
У нее было два желания, которые сменяли друг друга с катастрофической скоростью: мстить и не быть одной. Не быть одной и мстить.
Саша не могла выбрать.
Мысль о мести наполняла ее приятным возбуждением: хотелось чувствовать себя стихией, ураганом, ливнем, наводнением — это был веский повод сделать что-то неправильное, незаконное и оттого еще более притягательное. Бросить на историка весь свой гнев, все свое отчаяние, всю мощь способностей, которые Саша предчувствовала, но не могла осознать. Она бы вырвала ему руки, выдавила глаза, вскрыла бы грудную клетку и смотрела бы, как испуганно бьется его сердце. Она придумывала историку тысячи страшных казней…
Но она боялась — и самой себя, и того, что все снова выйдет из-под контроля.
И тогда оставался только Слава. Способ заполнить пустоту. Способ заполучить себе того, кто действительно нужен: похожего, способного понять.
Саша развернула платок и застыла над ним, задумавшись о красках.
Для начала она набрала черного — не безнадежного черного, а глубокого, яркого, подчеркивающего. Влажный, натянутый на раму шелк слегка подрагивал — будто уже ожил, будто, как живая кожа, ждал тревожащего прикосновения кисти.
Саша набрала в грудь воздуха, потом тихонько выдохнула и, наклонившись, тронула ткань. Но мазка не получилось. Черная краска свернулась в крохотные разрозненные шарики, и самый большой каплей потек к краю, не оставляя за собой следа.
Саша не поняла, что случилось. Она даже не разрешила себе подумать: просто мазнула еще раз. А потом еще и еще: ткань не принимала краски.
Саша отбросила кисть, и та деревянно и тонко брякнула, ударившись об пол. Краска опрокинулась и медленно потекла по раме, впитываясь в шершавую, необработанную древесину.
Саша глядела за этим, как завороженная, потом тронула шелк кончиком пальца. Палец наткнулся на что-то твердое и холодное: вся ткань была покрыта воском. Саша надавила посередине, шелк прогнулся, и на желтоватом фоне проступили белесые, едва заметные трещинки.
Рисовать было невозможно.
А это значило, что если Слава не влюбился в Сашу по доброй воле, то не влюбится и теперь. Он закрылся прочным панцирем из воска, словно предчувствовал, что она захочет нарисовать на нем любовь. И решил сопротивляться.
У него превосходно получалось.
3
Жвачка была серо-розовой: плотной, подмерзшей, со вкраплениями городской асфальтовой грязи. Виктор поставил ногу чуть левее, туда, где под тонким слоем свежевыпавшего снега скрывалось темное, с мужскую ладонь, окошко льда. Нога скользнула, Виктор взмахнул руками, поехал вперед, стал заваливаться назад и наверняка вывалился бы на проезжую часть, если бы…
Если бы кто-то не подхватил его сзади под локоть.
— Осторожно, мужик. Смотри, куда идешь! — буркнул мужской голос. Его обладатель тут же растворился в толпе.
Сюжетик был короткий, невыразительный и словно какой-то скомканный. Виктор так уже привык к подробному просмотру собственных смертей, что был разочарован и даже оскорблен такой небрежностью: ни повторов, ни крупных планов, ни обстоятельной физиологии, которая так шокировала и одновременно привлекала его в самом начале.
Виктор отбросил пульт небрежным движением и сделал губами надменное «пфффф…», но сердце его щемило.
Этот коротенький сюжет, эта недоделанная кочерыжка зацепила его, пожалуй, сильнее, чем все увиденное прежде.
Потому что это было вчера: жвачка на снегу, черное окошко льда среди белого снега: такое черное, словно ведущее в бесконечно длинный нежилой барак, — абсолютно безнадежное окошко. И парень, поймавший его за локоть, и машина, пролетевшая мимо, и мгновенный страх смерти, и почти моментальное облегчение, и спасительная мысль: нет-нет, это не сегодня. Если бы сегодня, она показала бы заранее.
Видео догнало его. По СЛТ больше не показывали то, что случилось десять, пятнадцать лет назад. Показывали то, что случилось вчера, и это буквально означало, что следующий сюжет будет последним. Для него последним.
