— Подожди, — вдруг спохватился Горелов, — а какое это имеет отношение к тому, как ты попал в космонавты?
Субботин вытащил зеленую гребенку и пригладил редкие волосы.
— Ишь ты какой торопыга. Мы же договорились в ознакомительном порядке о самом интересном рассказывать. А в отряд я попал довольно просто. Ничего в этом сверхъестественного нет. Понимаешь, Алеша, тебе сразу полезно будет уяснить, что космонавт — это не сверхчеловек, а просто человек. Вот Чайковский, вероятно, с детства в мире музыки жил, Репин тоже рано к краскам и кисти потянулся, а Пушкин, скажем, к перу. Все это естественно, потому что великие ученые, музыканты, художники, они рождаются одаренными. А космонавтами не рождаются. Космонавтами становятся. Вот и я по воле случая попал в отряд. Служил я на юге в большом шумном городе. После авиашколы как-то быстро в старшие летчики вышел. Летать давали, не зажимали. А охоты летать — хоть отбавляй. Мы с Леной только что познакомились, она педагогическое училище кончала. Дело молодое, известное, этого один только Горелов не понимает, потому что он холостяк самых строгих правил. Одним словом, мы с Леной решили пожениться, когда приехали в авиагарнизон два незнакомых полковника в медицинской форме. Беседовали с моими однокашниками, потом взялись за меня. Вызвали в кабинет и после нескольких наводящих вопросов напрямик спросили: «В космос хочешь?» У меня мурашки по коже пошли от такой неожиданности. Но взял себя в руки и говорю: «Космос? Так ведь там пока только Стрелка и Белка пилотировать умеют». Гляжу, один полковник подмигивает другому: а он, мол, остряк. И вслух мне довольно коротко: «Хорошо, лейтенант. Я не настаиваю на немедленном ответе. Даю час на размышление». Я в коридор вышел, и тут меня как серпом полоснуло по сердцу. А как же с Ленкой? Космос — дело особенное. Там небось и люди нужны с особым режимом. А что, как прикажут позабыть о моей большеглазой Ленке, лучше которой нет на всей планете Земля! На кой мне тогда черт все эти Венеры и прочие небесные светила!.. Час пролетел, как реактивный. Вхожу в кабинет снова. Полковник спрашивает: «Ну что, лейтенант, надумал?» Я его в лоб: «А как у вас, жениться можно? А то ведь профессия космонавта — дело особенное».— «Можно, можно», — засмеялся полковник. И я решительно заявил: «Тогда пишите». Ну а остальное сами знаете...
— Знаем, знаем, — засмеялся Костров, — пот и соль вместе делим.
— Так что же? — тоном старшего распорядился Дремов. — Теперь пойдем по солнечному кругу. Очередь за Сергеем Ивановичем.
Ножиков развел руками:
— У меня, друзья, такого юмора, как у Андрея, не получится.
— Давай без юмора, — ободрил его Дремов.
— Тогда и я с детства начну. Глаза закроешь — Азовщина вспоминается. Наше Азовское море хотя и маленькое, но коварное. Отец мой на колхозном рыболовецком сейнере плавал рулевым. Помню этот черный сейнер с красными буквами на борту — «Ведьма». Так его еще старик прасол назвал. Потом это название перечеркнули и уже в колхозе «Красным вихрем» назвали. Такому возвышенному революционному прозвищу эта посудина, сами понимаете, мало соответствовала. Я первую ступень кончал, когда сейнер этот на берег не вернулся. Отца на пятый день выловили. Привезли в хату уже в гробу, большого, молчаливого, распухшего. Мать убивается, а мы с сестренкой к ней жмемся. Было это как раз перед войной. А в сорок втором я в летное училище подался. Очень уж на фронт хотелось. В марте сорок пятого окончил училище на материальной части ИЛ-2. Попали мы в боевой полк в конце апреля, а девятого мая война закончилась. Горевал я тогда в свои девятнадцать. Как же так — без меня победа над Гитлером одержана? И вдруг наш полк в полном составе на Дальний Восток направляют. Пока формировались, грузились, время прошло, и прибыли мы туда в самый разгар событий. Если перебрать в нашем отряде все личные дела космонавтов, то на всех нас записан всего один боевой вылет, и совершил его я.
— Гордимся мы, Сережа, — тихо сказал Костров, — хоть один понюхавший пороха среди нас да есть.
Ножиков мягко улыбнулся:
— Но ведь я и не знаю, ребята, считать ли еще этот вылет боевым.
— Это почему же?
— А вот послушайте, как обстояло дело.
Ножиков отпил из стакана пива, заел воблой, которую очистил по-рыбацки — в одно мгновение.
— Было это в августе сорок пятого, когда с Японией шла война. Получили мы задание нанести удар по сосредоточению военных кораблей в бухте Косю. Бухточка, даже по карте видно, микроскопическая. Но чего не бывает! Мог в ней и транспорт, и эсминец, а то и сторожевой корабль укрыться. Короче, взлетаем парой. Настроение возвышенное. Война на исходе, хочется и тебе свой пыл в боевые дела воплотить. Над сопками нас, как и положено, японские зенитки обстреляли. А перемахнули линию фронта — и никакого сопротивления. Будто с аэродрома на аэродром в своем тылу перелетаем. Уже и низменность под плоскостями потянулась, и желтые зализы отмелей впереди в воду врезаются. А надо сказать, Японское море по внешности своей суровое, со свинцовым отливом, не наше Черное, что, как брильянт, сверкает и глаз твой радует. Вот мы и над целью. Действительно, маленькая бухта под крылом, а у причалов черным-черно от судов. Сличаем карту с местностью: точно, Косю. У меня был ведущим веселый такой парень — старший лейтенант Балацко. На западе семьдесят боевых вылетов совершил. «Давай холостой заход!» — командует. Мы до двухсот метров снизились. Мотор на моем ИЛе новый, как зверь, ревет. Море рябит, барашками набегает. Только что за загадка — ни одного выстрела по нашим машинам с земли, ни одного разрыва в воздухе: ни справа, ни слева, ни спереди, ни сзади. Спрашиваю стрелка своего по СПУ[4]: «Зенитки бьют?» — «Нет», — отвечает. У меня рука на секторе газа. Ставлю машину в вираж, чтобы получше рассмотреть цель, и вдруг — матушки мои! — да там же, у причалов, ни одного военного транспорта. Вся бухта забита жалкими рыбацкими посудинами. Только две мало-мальски приличные шхуны. А по берегу в черных робах людишки в панике бегают. Мужчин — кот наплакал, больше — женщины да дети. Верите ли, спрятаться негде — берег ровный, песчаный. Бедные детишки на колени попадали и молятся своему самурайскому богу или кому там, может, самому японскому императору. И мысль у меня: неужели будем бомбить и открывать по ним огонь? Я даже похолодел, и сердце будто замерло под комбинезоном. Слышу по радио от Балацко: «Еще один холостой заход». Снова мы круг описываем, и я окончательно убеждаюсь, что в этой бухте одни рыбацкие челны. Даже сети для просушки, вытащенные на берег, вижу. И тогда, позабыв код, кричу по радио: «Командир, там бабы да пацаны! Нельзя бомбить». Балацко помолчал и через секунду коротко приказывает: «Сам вижу. Разворачиваемся на обратный курс». Прилетаем мы на свой аэродром и садимся с подвешенными бомбами. Сами понимаете, ребята, посадка не из веселых. Зарулили, винты еще на малом газу хлопают, а техники уже по крыльям к нашим кабинам лезут. «В чем дело, товарищ младший лейтенант? Заело?» — мой спрашивает. «Заело, — говорю. — Только об этом «заело» я самому командиру полка докладывать буду». Подходим с Балацко к штабной землянке, а наш полковник уже на пороге стоит. Бывалый был рубака. Левая щека вся обожженная — над Лозовой горел. Семью в оккупации потерял. Смотрит он на нас строго, ждет. Балацко вытянулся по команде «смирно» и докладывает по всем правилам: «Товарищ командир, боевое задание выполнено. Бомбы не сброшены». — «Это как же надо понимать, товарищ старший лейтенант?» Балацко замялся, но тут я не выдержал, вперед шагнул: «А так, товарищ полковник, что вышестоящий штаб неверно нам указал расположение цели. В бухте Косю нет ни одного военного корабля. Там действительно скопление, но только рыбацких баркасов, женщин и детей». — «И ты не бомбил?» — спрашивает полковник. «Никак нет, товарищ командир», — отвечаю. «А ты знаешь, что положено за невыполнение боевого приказа?» — «Так точно, товарищ полковник, трибунал. Но у меня в кармане гимнастерки билет коммуниста, да и совесть человеческая под гимнастеркой тоже в наличии».
