Юноша (он шел рядом со стариком, рядом и чуть позади) знал об этих временах из старой кинохроники. Он родился, когда о ракетодроме Буздаг начали уже забывать. Ракеты с ионными двигателями быстро устарели, их сменили термоядерные корабли. Мощные, обладающие колоссальной энергией, они легко преодолевали сопротивление атмосферы. Они не нуждались в высокогорных ракетодромах. И стартовая площадка в горах Кавказа опустела. Лишь изредка здесь появлялись люди, чтобы встретить возвращающиеся ракеты. Сначала каждое возвращение ракеты было событием. Потом это стало только историей. Новые средства исследования — термоядерные ракеты, дифракционные телескопы, гравитационные анализаторы — приносили намного более важные сведения о космосе, чем ионолеты — безнадежно устаревшие, неуклюжие и смешные в глазах людей XXI века, Юношу послали встретить пятьдесят пятый ионолет. На ракетодроме Буздаг три года не было людей. Юноша привел в порядок оборудование, проверил приборы и неделю скучал. Днем он уходил в горы, по вечерам читал книги. Чтение забавляло его. Он привык к микрофильмам, и тяжелые, громоздкие книги с пожелтевшими от времени страницами представлялись ему чем-то очень древним. Это был прошлый век — романтичный, героический, жестокий и трогательно-наивный XX век. И когда под вечер прилетел старик, юноша не удивился. Старик тоже был частью XX века. Он строил первые ионолеты, он создал гравитационный анализ, его имя носили океан на Венере и горная цепь на Меркурии.
Со школьной скамьи юноша знал жизнь старика.
Во всяком случае, он считал, что знает, ибо молодая его память цепко держала заученные даты и факты.
Он помнил год рождения старика, мог перечислить полеты и открытия, знал все работы — от классической «Теории гравитации» до новейших исследований звездной динамики. Юноше казалось, что этот человек так же тверд, спокоен и ясен, как скалы, в которых он когда-то построил ракетодром. Юноша ошибался.
С гор тянуло несильным, но очень холодным ветром. Над озером стоял туман. Вода в озере обогревалась пущенным сорок лет назад ядерным реактором и не замерзала даже в самые суровые морозы.
Пар, извиваясь, полз над водой, медленно, нехотя поднимался вверх, образуя призрачное, сиреневое от света люминесцентных ламп марево. Черная вода плескалась о бетонный парапет, по которому шли два человека.
Старик не замечал ветра. Он даже не поднял воротника меховой куртки. Он прислушивался к плеску воды и улавливал в нем звуки «Богатырской симфонии». Музыка была у него в душе, но ему казалось, что он слышит ее извне, со стороны. Его спутник прятал руки в глубоких карманах куртки и озабоченно посматривал на небо.
Внезапно старик остановился, взглянул на часы. Юноша по-своему понял это и поспешно произнес: — Да, осталось сорок минут. Надо включить контрольную систему радиопосадки.
Он чувствовал какую-то робость в присутствии старика. Ему хотелось вернуться в ярко освещенное, теплое здание, к пульту управления.
Старик внимательно посмотрел на него и сказал: — Идите. Я останусь здесь. И вот что… скажите… радиофоны работают?
Юноша улыбнулся.
— Радиофоны? Здесь их нет. Здесь только старинная репродукционная сеть. И эти… как их… аппараты магнитной записи.
Старик кивнул головой.
— Именно это я имел в виду. Попробуйте разыскать Вторую симфонию Бородина. Я хотел бы послушать. Ну, идите же…
Старик продолжал свой путь вокруг озера. Теперь он шел совсем медленно, часто останавливался.
Он сохранил зоркость и хорошо видел в полумраке.
За цепью опоясывавших озеро фонарей была темнота, но старик угадывал там крутые скалы, выветрившиеся, изъеденные солнцем и водой. Он видел потерявшие листву деревья, выщербленный временем бетонный парапет, потрескавшийся асфальт дорожек…
«Старость, — грустно подумал он. — Здесь все старо. Горы, ракетодром и я…» Он видел себя: высокий, худой, слегка ссутулившийся человек с длинными седеющими волосами… «Старость, — повторил он. — Семьдесят два года, А тогда было тридцать два…» Он остановился и долго смотрел на озеро. Он смотрел на клубящийся пар и ни о чем не думал.
Мысли ушли куда-то вглубь — смутные, неопределенные, только угадываемые, подобно бегу воды в глубине замерзшего ручья.
Старик был спокоен. Он вообще был очень выдержанным и спокойным человеком. Его считали сухим, черствым еще в молодости. Он обладал ясным, склонным к анализу умом. Для тех, кто его мало знал, это подавляло все остальное.
Старик вглядывался в дрожащее над озером марево и вспоминал то, что было, здесь сорок лет назад.
Он попытался представить все последовательно, но не смог: строй мысли ломался, память упорно выталкивала какие-то незначащие пустяки. Он почему-то очень ясно вспомнил — совершенно ясно, как будто это стояло перед глазами — шарф, который был на ней в тот вечер. Шарф был пестрый — с красными корабликами, желтыми маяками, синими птицами — прозрачный, воздушный… «Нет, — подумал он, — это произошло не здесь. Я начал говорить, меня перебили… да, да, главный механик… потом мы вдвоем отошли к скамейке…» Он спустился с бетонного парапета. Огляделся.
Скамейки не было. Но старик знал, что она стояла здесь, именно здесь. Он нагнулся, присел и увидел вмятины в асфальте — следы, оставленные ножками скамейки. Улыбнулся, потрогал асфальт. Сквозь трещины пробивалась трава — уже ссохшаяся, желтая.
Он хотел вспомнить слова, сказанные в тот вечер, и не мог. Он даже не мог припомнить, что она тогда ответила. Он твердо помнил только одно: над ракетодромом звучала «Богатырская симфония». Слова — такие важные и бессмысленные — не запомнились.
Осталась музыка. Потом каждый год в этот день они слушали «Богатырскую симфонию». Каждый год — если он был на Земле, и если они встречали этот день вместе. Так прошло тридцать шесть лет. Она умерла, и он остался один.
Старик гладил желтую, жесткую траву, пробившую асфальт.
Ты помнишь, ворон, девушку мою?
Как я сейчас хотел бы разрыдаться!
Но это больше невозможно. Стар…
Где-то над головой послышалось шипение, треск.
Он поднялся, сердце тревожно билось. Старый репродуктор выдохнул музыку.
Шелест ветра, плеск воды, далекие и непонятные ночные звуки — все растворилось в музыке. Старик неподвижно стоял, глядя в пространство. Он слышал торжественный марш, и, повинуясь мелодии, в памяти мгновенно возникали и так же мгновенно исчезали картины. Музыка была мягкой, прозрачной, светлой.
Она поставила между прошлым и настоящим какуюто невидимую, но явственную преграду. Воспоминания постепенно отодвинулись, окрасились в спокойные тона.
