Когда я смотрю на образ жизни альтруистов глазами чужака, он кажется мне прекрасным. Когда я наблюдаю за совершенным согласием нашей семьи, когда мы ходим на званые ужины, где все убирают за собой без просьб и понуканий, когда я вижу, как Калеб помогает незнакомцам носить сумки с продуктами, я заново влюбляюсь в подобную жизнь. И лишь когда пытаюсь жить ею, возникают проблемы. Я чувствую фальшь.
Но выбрать другую фракцию означает отречься от своей семьи. Навсегда.
Сразу за сектором Альтруизма начинается полоса остовов зданий и разбитых тротуаров, по которой я сейчас и иду. Местами дорога совершенно развалилась, обнажив канализационные системы и пустые тоннели, которые надо старательно обходить; местами так сильно воняет нечистотами и мусором, что приходится зажимать нос.
Здесь живут бесфракционники. Они не сумели завершить инициацию и вступить в фракцию, которую выбрали, и потому живут в нищете, выполняя работу, на которую никто другой не согласен. Они работают дворниками, строителями и сборщиками мусора, ткут материю, водят поезда и автобусы. В обмен на свой труд они получают пищу и одежду, но, как говорит моя мать, ни того ни другого им не хватает.
Я вижу бесфракционника на углу впереди. На нем поношенный коричневый костюм, и кожа складками свисает с его челюсти. Он смотрит на меня, а я смотрю на него, не в силах отвести глаз.
– Извини, – говорит он дребезжащим голосом. – Нет ли у тебя чего-нибудь съедобного?
У меня комок встает в горле. Строгий голос в голове требует: «Опусти голову и иди своей дорогой».
Нет. Я качаю головой. Я не должна бояться этого мужчины. Ему нужна помощь, и я должна ему помочь.
– Мм… да.
Я лезу в сумку. Отец велит всегда носить еду в сумке, как раз на такой случай. Я протягиваю мужчине пакетик сушеных яблочных долек.
Он тянется к ним, но его пальцы смыкаются не на пакетике, а у меня на запястье. Он улыбается мне. У него трещина между передними зубами.
– Какие красивые глазки, – произносит он. – Жаль, остальное подкачало.
Мое сердце колотится. Я отдергиваю руку, но его хватка становится крепче. Я слышу что-то едкое и неприятное в его дыхании.
– Не слишком ли ты мала, чтобы разгуливать в одиночестве, дорогуша? – спрашивает он.
Я перестаю тянуть руку и выпрямляю спину. Я знаю, что выгляжу маленькой; ни к чему об этом напоминать.
– Я старше, чем кажусь, – возражаю я. – Мне шестнадцать.
Он широко растягивает губы, обнажая серый коренной зуб с черной дырой. Я не могу понять, улыбается он или гримасничает.
– Выходит, сегодня у тебя особенный день? День перед выбором?
– Отпустите, – требую я.
В ушах звенит. Мой голос звучный и строгий… совсем не такой, как я ожидала. Он словно не принадлежит мне.
Я готова. Я знаю, что делать. Я представляю, как бью его локтем в живот. Вижу, как пакетик яблок летит в сторону. Слышу, как бегу прочь. Я готова действовать.
Но затем он отпускает мою руку, берет яблоки и говорит:
– Не промахнись с выбором, крошка.
Я подхожу к своей улице на пять минут раньше, чем обычно, если верить наручным часам – единственному украшению, дозволенному Альтруизмом, и то лишь потому, что они практичны. У них серый ремешок и стеклянный циферблат. Если наклонить его под правильным углом, то можно кое-как рассмотреть свое отражение поверх стрелок.
Дома на моей улице все одного размера и формы. Они построены из серого бетона, с редкими окнами – экономичные кубики без лишней чепухи. Газоны заросли росичкой, а почтовые ящики сделаны из тусклого металла. Кому-то подобный пейзаж покажется мрачным, но меня простота успокаивает.
Причина простоты – не презрение к уникальности, как иногда толкуют другие фракции. Все – наши дома, одежда, прически – должно помогать нам забывать о себе и защищать нас от тщеславия, жадности и зависти, которые всего лишь варианты эгоизма. Если мы мало имеем и мало хотим, если мы все одинаковы, мы никому не завидуем.
Я пытаюсь полюбить это.
Я сажусь на переднем крыльце и жду, когда придет Калеб. Долго ждать не приходится. Через минуту я вижу на улице силуэты в серых балахонах. Слышу смех. В школе мы стараемся не привлекать к себе внимания, но как только оказываемся дома, начинаются игры и шутки. Впрочем, моя природная склонность к сарказму все равно не поощряется. Сарказм – всегда насмешка над другими. Возможно, это и к лучшему, что Альтруизм хочет, чтобы я его не проявляла. Возможно, мне не следует покидать свою семью. Возможно, если я постараюсь влиться в ряды альтруистов, все получится.
– Беатрис! – окликает Калеб. – Что случилось? У тебя все хорошо?
– Вполне.
Рядом с ним Сьюзен и ее брат Роберт, и Сьюзен бросает на меня странный взгляд, как будто я уже не тот человек, которого она знала сегодня утром. Я пожимаю плечами.
– Когда проверка закончилась, мне стало плохо. Наверное, от той жидкости, которую нам дали выпить. Но сейчас уже лучше.
Я пытаюсь убедительно улыбнуться. Похоже, я обманула Сьюзен и Роберта, которые больше не кажутся обеспокоенными моим умственным состоянием, но Калеб сужает глаза, как всегда, когда подозревает кого-то в двуличии.
– Вы ехали сегодня на автобусе?
Мне все равно, как Сьюзен и Роберт вернулись из школы, просто нужно сменить тему.
– Отец работает допоздна, – поясняет Сьюзен, – и сказал, что нам нужно время подумать перед завтрашней церемонией.
Мое сердце колотится при упоминании церемонии.
– Заходите попозже, если хотите, – вежливо предлагает Калеб.
– Спасибо. – Сьюзен улыбается Калебу.
Роберт поднимает бровь. Мы с ним переглядываемся весь последний год, пока Сьюзен и Калеб робко флиртуют в свойственной одним лишь альтруистам манере. Калеб смотрит вслед Сьюзен. Мне приходится схватить его за руку, чтобы он очнулся. Я веду его в дом и закрываю за нами дверь.
Он поворачивается ко мне. Его темные прямые брови сдвигаются так, что между ними появляется складка. Когда он хмурится, то больше похож на мать, чем на отца. На мгновение перед моим мысленным взором мелькает его будущая жизнь, такая же, как у отца: он останется в Альтруизме, выучится ремеслу, женится на Сьюзен и заведет детей. Это будет чудесно.
Возможно, я этого не увижу.
– Теперь ты скажешь мне правду? – тихо спрашивает он.
– Правда в том, – отвечаю я, – что я не должна ничего обсуждать. А ты не должен спрашивать.
– Ты столько раз пренебрегала правилами, а сейчас не можешь? Даже в таком важном деле?
Его брови сходятся, он покусывает уголок губ. Хотя в его словах упрек, он словно прощупывает почву… как будто ему действительно нужен мой ответ.
Я щурюсь.
– А ты? Что случилось во время твоей проверки, Калеб?
