— Так, значит, у вас их нет? — недоуменно спросил доктор.
— Сейчас нет, но я знаю, где они. Лишь я один и ни душа больше. Все у меня в голове, даже не существует записей или карт.
— И далеко этот тайник или, как там, клад?
— К сожалению, да. Придется отправиться в экспедицию миль эдак тысячи за четыре-пять.
— Далековато. Ну а деньги? Ведь на подобный вояж нужны немалые средства?
— Я упоминал, у меня есть хороший друг, у него в банке лежат кое-какие сбережения. Он их отдаст, на первый раз хватит, во всяком случае, чтобы добраться до места и достать документы. Он тоже поедет с нами. Надо решаться, иначе будет поздно — все мы, как говорят, под богом ходим.
— Это капля в море, необходим большой капитал. С парой-другой тысяч ничего не получится, только потеряете последние гроши. Сейчас бедные становятся нищими и лишь богатые крезами. Почему вы не хотите обратиться с предложением в какой-либо заинтересованный концерн?
— Потому что тогда открытия гения пойдут не на благо людям, а на обогащение магнатов. Больше того — могут быть использованы во вред всему человечеству, если станут достоянием помешанных на войне и мировом господстве.
— Вы были со мной откровенны, — начал Эдерс, — постараюсь отплатить тем же. Меня удивляет ваш альтруизм. Неужели жизнь вас ничему так и не научила? То, что вы хотите осуществить, — утопия и напоминает стремление, извините, козявки вскарабкаться на вершину Эвереста. Со своего козявочного росточка ома, бедненькая, и не помышляет, сколь это грандиозно, огромно и непостижимо. Я флегматик и скептик. Мой удел лечить людей, зарабатывая себе на жизнь, а не ломать голову над их социальными проблемами. Простите, но я пас. Мне думается, у вас ничегошеньки не выйдет, слишком велика ставка, чтобы ее упустили промышленные концерны и фирмы, а заодно и мафия. Всей этой братии гуманизм чужд. Идол один — золото. Заполучив расчеты и формулы вашего свихнувшегося гения, они его душеприказчика, то есть вас, в лучшем случае упрячут в психичку, а то просто — хлопот меньше — ухлопают. И получится, хотите ли вы того или нет, — командовать парадом будут они, весь этот гнусный симбиоз дельцов и бандитов. И мне думается, парад этот будет страшен, а столь любезное вашей душе человечество получит еще одну беду, Удивляюсь, как вы, юрист, не понимаете этого.
— Я понял. Вы отвергаете предложение?
— Да, Грег. Это не для меня. Не обижайтесь. — Он чуть помедлил — И знаете еще что?
— Что? — Фрэнк поднял голову.
— Я никогда не лезу с советами, если меня не просят, но в данных обстоятельствах хотел бы изменить своей привычке.
— И что же вы хотите мне посоветовать? — Грег скептически усмехнулся.
— Выкиньте все это из головы, во-первых, а во-вторых, никогда в тяжкую минуту не прибегайте к спиртному. Мне до боли в душе грустно видеть, как порой в считанные полчаса-час умница превращается в мутноглазого идиота, юная скромница — в развязную потаскуху, а джентльмен — в омерзительное животное.
— Вы считаете, что то, что я вам сказал, алкогольный бред, и не поверили мне?
— Отнюдь нет. К счастью, вы еще не в той стадии, когда начинают проявляться навязчивые идеи. Я сказал к слову. Вы мне нравитесь, больше того, меня восхищает ваше стремление помочь людям, и поэтому не ваш удел кончать жизнь под забором, вы достойны лучшей участи. Во всяком случае, желаю вам всего самого доброго. Прощайте и не сердитесь на меня. — Доктор положил на столик мелочь и встал.
— Прощайте Эдерс. Считайте, что никакого разговора не было. Я провожу вас немного. — Фрэнк тоже поднялся.
Он родился весной, в тот день, когда все человечество праздновало победу над фашизмом. С лязгом и скрежетом, эхом, разнесшимся по всей планете, рухнула огромная, настроенная на перемалывание людей машина. Рожденная на крови, она и при кончине погребла миллионы жизней под обломками. И вот теперь наступил мир. Правда, в семье торжество было омрачено — накануне они лишились отца, он командовал отделением десантников при высадке в Европу. Его товарищи сообщили в письме: подорвался на мине, да так, что и хоронить-то вроде бы было нечего. Это случилось в ту войну, которая, как теперь казалось, отгремела давным-давно. Так давно, что и воспоминания о ней почти стерлись в памяти.
Получив извещение о смерти мужа, мать, служившая секретаршей в солидном финансовом офисе, перебралась на юг, где располагался филиал учреждения.
Когда Фрэнк заканчивал школу, она, в то время еще молодая и привлекательная женщина, вышла замуж за процветающего букмекера — он-то и стал первым и духовным и деловым наставником пасынка. Мальчишка рано познал тот мир, где можно было, не затрачивая особенно ни физических, ни моральных сил, действуя хитро и ловко, загребать солидные куши, где обман и махинации вызывали не только одобрение, но и возводились в принцип. Учиться у опекуна-отчима было чему. В результате такой опеки пасынок едва не угодил в тюрьму, выполняя одно из его поручений. На этой почве произошел крупный разговор с отчимом. Захватив немудреные пожитки, Фрэнк покинул семью и перебрался в портовый город. Правда, еще не успев оглядеться на новом месте, пришлось вернуться. Мать и отчим погибли во время наводнения. Мальчишка, забыв об обидах, поспешил домой, вернее, туда, где когда-то стоял дом, а теперь вся улица, сбегающая к уже спокойной реке, напоминала огромную свалку заилившегося мусора с вкривь и вкось торчащими стропилами, обвалившимися подмытыми стенами, придавленными крышами, грудами битого кирпича, стекла, поваленными изгородями, с корнем вырванными тунговыми деревьями. Среди этого хаоса копошились, как муравьи, люди, извлекая из-под развалин то, что еще могло пригодиться в хозяйстве.
Родных похоронили городские власти, наследства от них никакого не осталось, и делать тут ему было нечего.
Фрэнк возвратился в город. Несколько недель он как неприкаянный слонялся в поисках хотя бы какой-нибудь работы, но везде получал отказ. Ночуя на чердаках, в сараях, а то и под открытым небом на скамейке сквера, с первыми лучами солнца он, дрожа от утреннего холода, снова пускался в путь. Таяли деньги, таяли и надежды. Как-то в порту, когда давно уже кончились последние медяки и два дня у него не было ни крошки во рту, к нему подошел невысокого роста худощавый парень, стриженный под бокс, темноглазый, одетый в линялые джинсы и белую трикотажную рубашку с короткими рукавами, на спине и груди которой были намалеваны сценки из «Микки Мауса». Уперев руки в бока, склонив голову набок, он стоял против Фрэнка рассматривая его в упор, перекатывая во рту жевательную резинку.
