Несколько дней обдумывал план, подбирал инструменты. Выбрав удачную ночь, ползком пробрался через зал и стал буравить и взламывать стену род подоконником. Дело было непривычное, требовало бесшумности. Не раз останавливался, затаив дыхание. Проработав целую ночь, он открыл углубление в стене, где помещался механизм. Обломки и мусор, собранные в пакет, были спрятаны под матрасом, выломанное отверстие заклеено припасенным куском обоев, и к этому месту приставлен пузатый пуф.
На другой день, убедившись, что за ним не подсматривают, он открыл заклееное отверстие, и увидел весь механизм совершенно отчетливо. Среди сцеплений и шарниров, приводивших в движение решетку, не трудно было обнаружить винт, который требовалось удалить, чтобы парализовать машину. Он это сразу сделал и тут же открыл окно.
Колени у него задрожали. В первый раз после долгих месяцев заточения, сад, море, небо, весь огромный мир — придвинулись вплотную.
Мелькнуло боязливое намерение закрыть окно снова, чтобы никто не успел заметить преступления, но вместо этого, небывало легким прыжком, Петроний перемахнул через подоконник и свалился в буйную заросль цветов и ползучих растений.
Молния прозрения озарила его мозг, как у пробудившегося в гробу от летаргического сна.
Цветы зашуршали наподобие бумаги и стружек. Еще не коснувшись в своем падении земли, Петроний уже знал, что они в самом деле бумажные, с проволокой вместо стеблей. И росли на голом камне.
Вот что было известно Эвнике!..
Вскочив, и не глядя по сторонам, побежал, что было силы, в самую глубь сада, куда была пущена ее стрела, где вздымались кипарисы, виднелось море. По бутафорским клумбам, по зарослям коленкоровых лилий, опрокидывая клеенчатые пальмы и магнолии. Топот его отдавался эхом, как в большом гараже. Послышался такой же топот многих ног, взволнованные голоса.
И вот то место… Он добежал до него, как раз, когда на море закружились чайки и выплыл белый пароход. Петроний дотронулся до них рукой. То были движущиеся световые пятна на гладкой, как стекло, поверхности.
Он больше не чувствовал себя, и если не упал, то только потому, что ужас поддельного неба зародил желание во что бы то ни стало увидеть небо истинное.
Повернув из последних сил онемевшее тело в ту сторону, где стоял его дом, он вскрикнул. Дом, без крыши, с единственным открытым окном, сиротливо ютился в пасти огромной пещеры. Под каменным нёбом висели мостики, лестницы, площадки со множеством аппаратов. Среди них — искусственное солнце, бившее в глаза и заливавшее подземелье ярким светом.
* * *
Петроний зубами и ногтями вцепился в первого подбежавшего к нему человека и лишился чувств.
— Ну зачем, зачем вы это сделали?!..
Нерон, как в день того первого пробуждения, сидел в центре полукруга внимательных, бесстрастных лиц.
— Ведь вот, вы натворили нам столько хлопот. Где мы вас будем теперь содержать? И неужели вам плохо было там? Королевская роскошь, уют, комфорт, и лаборатория… Теперь всё придется заново строить. И работалось вам там хорошо, не правда ли?
Он пристально посмотрел на лежавшего.
— А теперь придется жить в этой тюрьме… Мы не можем вас содержать иначе, как в строгом ограждении от всего мира, вы это хорошо понимаете. Конечно, постараемся и здесь скрасить вашу жизнь, отстроим и меблируем несколько камер, но таких удобств, как там, не будет.
Он говорил много, с укоризной, но заметив, что больной не слушает, поднялся и ушел со своим штабом.
Петроний долго лежал в бреду. Когда наступило улучшение, его посадили в кресло возле окна, забранного массивной тюремной решеткой. Перед окном вздымалась стена, а за нею грузное здание тоже с решетками на окнах. Там изредка мелькали фигуры в полосатых куртках. Два раза в день они спускались вниз, и через стену можно было видеть их плечи и головы, когда они совершали по двору свои унылые круги. Долетали неразборчивые слова команды.
— «Ну вот, у вас теперь и желания работать не будет», — сказал ему однажды Сульпиций, человек лет сорока, с мягким располагающим лицом.
— Напротив, друг мой, вид небольшого кусочка настоящего неба поднимает мой дух больше, чем пышная ложь, которой вы окружили меня в подземельи. Я знаю, что эта громада, стоящая перед окном — тюрьма, но ее трубы и крыши освещены настоящим солнцем, и от этого я полюбил ее с первого взгляда. Если мне суждено выйти на волю, я буду каждый день поступать, как те мужи израильские, которые стояли спинами ко храму Господню, а лицом своим на восток и кланялись солнцу. Как они, я буду кадить ему и подносить к носу свежие древесные ветви и обонять их.
— Но у вас, дорогой метр, — такая же вина перед божеством, как у древних иудеев: вы — отступник. Вы радовались поддельному свету как настоящему. Не будь простой случайности, вы бы до сих пор боготворили спектральный прожектор не подозревая, что поклоняетесь лже-солнцу. Откровенно говоря, я в этом греха не вижу. Откуда нам знать, что «настоящее» солнце — не такой же фонарь в пещере или не спичка вроде той, что я сейчас зажигаю? Она горит минуту, но на ладони моей руки — это миллионы лет. Зарождается жизнь, возникают войны, расцветают и гибнут цивилизации… Не спичке ли мы поклоняемся?
— Я не хочу вас слушать, — проговорил Петроний, — солнце существует и никакой другой свет не заменит его. Самый бледный, самый косой луч его дороже яркого сценического освещения. Вот и сейчас я поправляюсь не от лекарств вашего доктора, а от залитых желтым светом стен тюрьмы, от белых, как пух, облаков, от сверкающего в небе алюминиевого аэроплана. Ах, если бы вы знали, как страшно убеждаться в поддельности солнца!..
* * *
Прошло немало времени, прежде чем он начал ходить и знакомиться с новой лабораторией. Набравшись смелости спросил, в какой стране он находится.
— Пощадите, и не задавайте таких вопросов, — проговорил Сульпиций с грустью. — Лучше приступайте скорей к вашей работе. Вы видите, что «ему» стоит большого труда вежливо разговаривать с вами.
Нерон действительно ходил чернее тучи. И, казалось, больно переживал своё поражение. Невозможность заставить «мальчишку» совершать научные открытия приводила его в ярость. Увидев как-то Петрония, разглядывавшего в никелированной крышке прибора свое отражение с сединой висков, с провалами глаз, он на ходу бросил ему:
— Стряхните ваше мрачное настроение, забудьте, что вы пленник, и завершайте скорей свое дело. Неужели ему суждено погибнуть на полпути? Ведь уж так много сделано! Это для вас же будет лучше.
О накопившемся в нем бешенстве подчиненные судили по обращению с ними. От его отрывистых слов, люди бледнели, а у Сульпиция менялся даже цвет глаз.
