он все еще выглядит молодым человеком. Пожелтел, это правда. Но все-таки еще молодой человек.
– А сколько событий совершилось за эти годы. Война…
– И началась, и кончилась, и забыли о ней.
– У него, я слыхал, было небольшое состояние? – спросил Избистер, помолчав.
– Как же! – подтвердил, принужденно покашливая, Уорминг. – Я хорошо это знаю, так как был назначен его опекуном.
– А-а… – Избистер опять помолчал, потом нерешительно заговорил: – Вероятно… ведь содержание его здесь недорого стоит… вероятно, за эти годы его состояние возросло?
– Конечно. Он проснется – если только проснется – богатым человеком, значительно богаче, чем был.
– Видите ли, меня, как делового человека, естественно, занимает этот вопрос, – сказал Избистер. – Мне даже приходило иногда в голову, что эта спячка была для него очень выгодна. Он, можно сказать, весьма предусмотрительно поступил, заснув на такой большой срок. Если б он продолжал жить…
– Сомневаюсь, чтобы он загадывал вперед на такой долгий срок, – перебил Уорминг. – Он никогда не отличался предусмотрительностью. Мы с ним всегда расходились по этому пункту. Он был очень неблагоразумен во всем, и я поневоле должен был его опекать. Вам, как человеку практическому, должно быть понятно, что… Впрочем, не в этом вопрос. Выгодна или невыгодна для него эта спячка – во всяком случае, сомнительно, чтоб он вернулся к жизни. Такой сон истощает, медленно, но все же истощает. Тихонько, незаметно человек катится вниз… вы меня понимаете?
– Очень жаль, если так. Воображаю его изумление, если бы он проснулся!
– Жаль будет, если мы этого не увидим. Сколько было перемен за эти двадцать лет! Словно возвратившийся Рип Ван Винкль.
– Куча перемен, – сказал Уорминг. – Да, перемен было немало для каждого из нас. Для меня, например: я теперь старик.
– Я бы этого не сказал, – нерешительно пробормотал Избистер, изобразив удивление на своем лице. Но удивление вышло несколько запоздалым.
– Мне было сорок три года в тот год, когда я получил уведомление от его банкиров об этом казусе. Это вы ведь тогда телеграфировали им, помните?
– Да. Я нашел их адрес в чековой книжке, которая оказалась у него в кармане, – сказал Избистер.
– Ну-с, сорок три да двадцать… сумму нетрудно получить.
Избистеру очень хотелось задать один вопрос. Выждав приличную паузу, он наконец решился дать волю своему любопытству.
– Ведь это может затянуться на многие годы, – начал он. Потом он немного замялся и продолжал: – Надо прямо смотреть в глаза будущему. В один прекрасный день опека над его состоянием может перейти… в другие руки, не так ли? Что тогда?
– Поверьте, мистер Избистер, я и сам много думал об этом. Дело в том, что между моими близкими нет никого, кому бы можно было доверить такую опеку… Да, положение не из обыкновенных, – беспримерное, можно сказать.
– Мне кажется, в подобных случаях опекуном следовало бы назначать какое-нибудь официальное лицо, – сказал Избистер.
– Скорее официальное учреждение. Тут нужен бы бессмертный опекун – конечно, если он очнется и будет жить, как полагают многие из врачей… Я даже обращался по этому поводу в некоторые учреждения, но пока безуспешно.
– А что ж бы вы думали? Чудесная мысль! Сдать его на попечение Британскому музею, например, или Королевской медицинской коллегии. Оно странно звучит, это правда, но ведь и весь-то случай странный.
– Вы говорите: сдать медицинской коллегии. А как вы убедите их принять его? В этом главное затруднение.
– Вы правы. Этот их формализм, канцелярщина…
Новая пауза.
– Да, прекурьезная история, могу сказать, – снова заговорил Избистер. – Заметили вы, как у него нос заострился и как провалились глаза?
Уорминг поглядел на спящего и ответил не сразу.
– Я сомневаюсь, чтобы он проснулся когда-нибудь.
– Я никогда не мог хорошенько понять, отчего с ним это приключилось, – сказал Избистер. – Он говорил мне что-то такое о переутомлении. Так неужели только от этого? Мне очень хотелось бы знать.
– Он был человек одаренный, но чересчур впечатлительный, нервный, порывистый во всем. У него были серьезные домашние неприятности. Он разошелся с женой и, вероятно, чтоб как-нибудь забыться, очертя голову бросился в политику. Он был фанатик-радикал, вернее, социалист – энергичный, необузданный, дикий. Он вел жестокую полемику со своими противниками, работал как лошадь и надорвался. Я помню его памфлет. Любопытное произведение. Какой-то бред сумасшедшего, но с огоньком. Там было много пророчеств. Большая часть из них провалилась, но два-три сбылись. Впрочем, вообще говоря, читать такие вещи значит время терять… Да, от многого придется ему отказаться и многому поучиться, когда он проснется… если только проснется.
– Дорого бы я дал, чтобы видеть этот момент… послушать, что он скажет, когда оглядится и узнает, как долго он спал, – сказал Избистер.
– И я хотел бы видеть, очень хотел бы, – проговорил Уорминг с недовольным чувством жалости к себе, какое часто бывает у старых людей. – Но я никогда не увижу. – Он замолчал и задумчиво смотрел на восковое лицо спящего. – Этот человек никогда не проснется, – прибавил он и вздохнул. – Никогда.
Но Уорминг ошибся: Грехэм проснулся.
Что за сложное целое представляет собою эта кажущаяся столь простою единица, которую мы называем человеческим «я». Кто проследит, как происходит ее реинтеграция изо дня в день в момент нашего пробуждения, как растут, переплетаются и сливаются составляющие ее бесчисленные факторы? Кто проследит эти первые движения пробуждающейся души, этот переход от бессознательного к полусознательному вплоть до того момента, когда оно озарится полным светом сознания и мы вновь обретем себя? Такое бывает почти с каждым из нас даже после одной ночи крепкого сна. Так было и с Грехэмом после его долгой спячки. Туманное облако еще неосознанных ощущений сменилось странным чувством жути, и он осознал себя, довольно смутно, правда, слабым, очень слабым, но живым.
Это странствование во мраке в поисках своего «я» заняло, казалось ему, целые века. Чудовищные сны, бывшие для него в свое время страшной действительностью, оставили в его памяти неясные, но тревожные следы, туманные образы странных существ, небывалых пейзажей, точно с другой планеты. Было еще впечатление какого-то важного разговора… Какое-то имя – он никак не мог припомнить его – вертелось у него в голове; потом явилось странное, давно забытое ощущение собственного тела… мучительное сознание бесплодных усилий выплыть на свет, как это бывает с утопающими… Затем перед ним встала незнакомая панорама, в которой все колебалось и сливалось, ослепляя его.
Грехэм понял, что глаза у него открыты, что он смотрит на какой-то непонятный предмет.
Это было что-то белое, похожее на ребро деревянной рамы. Он слегка
