— Я всегда удивлялась, — щебетала Анюта, — что на том свете, сколько бы о человеке ни думали, он всё равно состарится и попадёт в Отработку.
— Там нет Отработки. Там человек просто старится, — сказал Илья Ильич, отметив про себя, что «тем светом» Анюта называет настоящую жизнь.
— Но ведь там тоже есть деньги. И что же, совсем-совсем нельзя снова стать молодым? Даже если очень много заплатить?
— Совсем, — сказал Илья Ильич. — Это было бы чудо.
— «Чудо, чудо! — все кричали. — Мы и слыхом не слыхали, чтобы нельзя похорошеть», — продекламировала Анюта и добавила: — Значит, у нас тут жить лучше.
— Жить вообще лучше, — согласился Илья Ильич. Они прошли мимо городского парка, куда можно было войти за шесть лямишек, свернули в сторону тихого голландского квартала. Здесь тоже было довольно много зелени, маленькие народы умеют и любят вспоминать дорогих покойников, так что голландцы и на том свете живут лучше многих. Невысокие дома расступились, открыв мощённую плиткой площадь. Пара скамеек, несколько бесплатных муниципальных кустиков и памятник посредине. На невысоком постаменте в мраморном кресле сидит худенькая старушка. Забытое вязание распласталось на коленях, клубок скатился к ногам и ждёт шаловливого котёнка. Застывшее морщинистое лицо, в широко раскрытых глазах плавает масло безмыслия.
«Memento vita», — гласит врезанная в камень надпись.
— Хорошо тому, у кого там бабушка осталась, — тихо произнесла Анюта.
Илья Ильич медленно покачал головой.
— Бабушки должны вспоминать подруг и своих бабушек…
Он хотел добавить, что каждый человек должен сполна прожить обе отпущенные ему жизни, но вовремя прикусил язык, сообразив, что снова впадает в менторский тон, исполненный неосознанной жестокости, и спросил иное:
— А как же ты тут жила — одна?
— Да как и все. Меня бригадники в нихиле нашли и отдали в приют. Вы думаете, таких, как я, мало? Тут почти в каждом секторе приюты имеются. В русском секторе большой приют. Там я и жила.
— Дорого это?
— Что дорого? — не поняла Анюта.
— Денег с воспитанников много берут? — уточнил Илья Ильич.
— Нисколько… — Анюта была искренне удивлена. — Они же маленькие, как с них деньги брать? У каждого воспитанника был свой кошель, но его специальным шнурком обвязывали и пломбу ставили, чтобы никто туда залезть не мог. Пломба от чужих, а от самих детей — шнурок, он какой-то особенный был, не распутать. А то ведь малыши не понимают, они такого могут натворить, если им позволить деньгами распоряжаться. У некоторых денег было много, их часто вспоминают. Но всё равно, пока он не вырастет, никто не знает, что у него в кошельке. Одевают всех одинаково, и кормят одинаково, и учат. Мальчишки, которые постарше, хвастали, что умеют шнурок распутывать и деньги доставать. Хвастались, у кого сколько мнемонов. Даже считалка была: «У тебя один мнемон, у меня один мильон, у кого мнемонов нету, в Отработку выйдет вон».
— Н-да… — протянул Илья Ильич, отмечая про себя мрачный смысл считалки и двусмысленность, которая проскользнула в речи Анюты, когда она произнесла слово «натворить». Ведь скорей всего она так и понимает это слово: что дети, дорвавшись до мнемонов, начнут творить нечто ненужное, а быть может, и вредное. Вот уж действительно бытие определяет сознание.
Они уже никуда не шли, а сидели на бесплатной скамеечке под невидящим взглядом мраморных глаз. Анюта рассказывала, а Илья Ильич слушал, лишь изредка вставляя что-то от себя.
— Там один мальчик был, маленький, ему ещё года не исполнилось, он и ходить толком не умел, так утром нянечка приходит, а его нету — рассыпался. Представляете? Оказывается, его мама ни разу про него даже не вспомнила. Она его придушила и в печке сожгла и с тех пор больше ни разу про него не вспоминала, а другие люди о нём и не знали. Этот мальчик как свой единственный мнемон прожил, так и рассыпался. А другие вырастают — такими богачами становятся! Иногда в гости заходят, подарки дарят. Тогда нянечки и воспитатели премию получают.
— А вообще им кто платит? Воспитателям, учителям, за еду и одежду для детей?
— Бригадники. У них специальный детский фонд есть, из него и оплачивают все расходы.
Илья Ильич потёр нос, скрывая смущение. Живо вспомнилось, как костерил он бригадников за рвачество, как считал всех без исключения мошенниками. А ведь на этих людях тут всё держится. И эта скамейка, даже если поставлена неведомым доброхотом, в порядке поддерживается всё теми же бригадниками.
— А воспитатели многие работали бесплатно, — сообщила Анюта. — Некоторые могли бы в Цитадели жить, а они с нами возятся. У нас попечителем писатель Ушинский, а в соседнем — другой писатель, Януш Корчак простым воспитателем работает, хотя он ещё знаменитее, чем наш. Мать Тереза к нам приходила, подарки дарила всем…
— Надо же!.. — удивился Илья Ильич, который по неграмотности своей в подобных вопросах путал мать Терезу с Дэви Марией Христос и считал авантюристкой, прогремевшей по России в пору её самого печального развала.
— Многих ребят новые родители забирают, — продолжала Анюта, — но это трудно — разрешение получить на усыновление. Потом настоящие родители помрут, они ведь обижаться будут. Кроме того, нужно год ждать, а то некоторые сначала захотят усыновить кого-то, а потом расхотят. Это же дорого… то есть это совсем бесплатно, но нужно предъявить десять тысяч мнемонов, чтобы тебе позволили ребёночка взять. Я вот думаю, если бы у вас там так же люди поступали, небось никто бы детей на помойку не выбрасывал.
— Это точно, — согласился Илья Ильич. — Только тогда бы и детей не рождалось, и мы бы все лет через сто вымерли.
— Меня два раза хотели удочерить, но у одних денег не хватило, а другие через год просто не пришли. Развелись, наверное, или расхотели со мной возиться. А вот я бы взяла малыша из приюта, только у меня мужа нет и десяти тысяч мнемонов тоже. Но я иногда ухожу из Города и гуляю по нихилю. Вдруг, думаю, какая-нибудь мама своего ребёночка выкинет, а я его найду. Я бы его в приют не отдала, пусть думают, что я сама его родила, как в том мире.
— А поверят?
— Не-а… — вздохнула Анюта. — Не поверят. Но пока они узнают, пока за ним придут, у меня всё-таки ребёночек будет. А долго его растить я всё равно не смогу, денег не хватит. Нет, вы не думайте, меня часто вспоминают. Мама, как напьётся, так и начинает ныть: «Ах, доченька, ах, лапусенька!» Всем кругом рассказывает, что у неё дочка была, но умерла младенчиком. Люди же не знают, как я умерла, они её жалеют. От каждого мне лямишка, а от мамы — мнемон. А мама каждую неделю напивается, где только деньги берёт? Я же знаю, на том свете деньги сами не приходят, их зарабатывать нужно.
