— Не дергай руку! Кто-то из вас забрал мои пальцы!
— Но это был не я, — прошептал он, ловя меркнущим взглядом белое лицо гипсовой статуи.
— Я не помню, кто из вас. Но ты тоже был здесь и тоже ничего не сделал для меня. Вы все только смотрели на меня и ничего не делали. Мой дом сгорел. Моя любовь умерла. Но писать я должен, ведь я поэт.
— Мы восстановим памятник!
— Может быть. Потом. Но писать я должен всегда.
Ржавые прутья арматуры с хрустом оплелись вокруг его сломанных пальцев. Он ждал невыносимой, сводящей с ума, последней боли, но ее не было. Склоненное над ним серое гипсовое лицо как будто попыталось улыбнуться. Лягушачья истерика охватила подгнившее летнее болото. И еще одно окно зажглось в дальнем доме. И последний луч солнца исчез за Акуловой горою.
— Уцелела фаланга указательного пальца на правой руке… Средний, безымянный и мизинец обглоданы до костей. Рядом лежит пистолет.
— Он стрелял три раза, а маньяк все равно ушел. Следов крови нигде нет. Пистолет в полной исправности.
— Возможно, у него сердце остановилось.
— Выяснить бы хоть, почему маньяк так привязан к этому месту! Именно к этому! Пол и возраст жертвы ему безразличны, но вот место!
— Возможно, ритуальные жертвоприношения?
— В конце концов, он попадется. Рано или поздно кто-нибудь его заметит и сможет описать.
Следователь обошел тело и остановился над обрывом. Внизу орали лягушки, как будто хотели дать свидетельские показания, да не могли, не зная человеческого языка. Мужчина оглянулся на место преступления, на памятник, маячивший в жидкой тени умирающих пихт.
— Вандалы повсюду, — произнес он. — Пальцы отбиты, на колене и на плече — дыры. Можно подумать, что в памятник стреляли! Здесь когда-то жил Маяковский?
— Наверное, — послышалось из-за сосен. — Иначе, зачем его тут поставили?
— Хорошо бы выяснить, кто изуродовал памятник? Рука повреждена очень похоже. Вдруг действовало одно и то же лицо?
— Будем говорить с соседями.
— Посадить бы здесь цветы, что ли? — вздохнул следователь. — Привести в порядок памятник… Вы помните эти стихи: «В сто тысяч солнц закат пылал, в июнь катилось лето…»
— Не помню, давно читал, — безразлично ответили сосны. — В школе. Наверное, сейчас этого уже не проходят.
— Наверное, — согласился следователь, глядя вниз, на болото. — Как там дальше… «Была жара, жара плыла…» И я не помню. Все забыл.
Женщина вошла в кабинет, склонилась над столом, заваленным бумагами, и задула свечу. Комнату наполнил молочный сумрак, какой бывает лишь ранним декабрьским утром, когда за окном густо валит снег. Мужчина поднял воспаленные от бессонницы глаза и обнял ее за талию, стиснутую жестким корсетом:
— Ты не ложилась, Мина?
— Как я могу спать…
— А дети?
— Спят, бедные…
Она отстранилась от мужа, подошла к окну и резко открыла створку. В прокуренную комнату влетели хлопья снега, женщина жадно вдыхала холодный воздух. На ее ресницах повисли капли — то ли слезы, то ли растаявший снег. Когда она закрыла окно и повернулась, мужчина продолжал сидеть за столом, опершись локтем о рукопись, прикрыв дрожащими пальцами усталые глаза.
— Наконец ты все знаешь, — пробормотал он. — Мы разорены. И во всем виноват я.
— Ты должен был сказать раньше! — воскликнула женщина. — Три года сочинять эти несколько стихотворений, за которые никто не заплатит, и лгать мне, что пишешь новый исторический роман! Так же нельзя!
— Пожалуйста, попроси подать чай. Я засыпаю, а мне еще надо…
Она гневно повернула голову:
— Чай?! А на какие деньги его купить? И кто его подаст? Прислуга ушла. Ты обманул меня. Я выходила замуж за популярного писателя, а не за сумасшедшего, который способен проесть деньги собственных детей! Ты обманывал, обкрадывал нас! Ты не работал!
Женщина зарыдала и опустилась в кресло, шумя пышным подолом черного шелкового платья. На груди дрожал золотой медальон с портретом Вагнера. Мина любила оперу, и пока в доме водились деньги, всегда посещала его премьеры. Их даже обещали познакомить, но сорвалось — ей пришлось заняться хозяйством, и она ломала розовые отполированные ногти, отмывая кастрюли и растапливая печи… Драгоценности были проданы. Платья заложены все, кроме самых простых. Она никуда не смела показаться, стыдилась собственной тени и избегала встреч с подругами.
— Несколько стихотворений! Да ты же никогда не писал стихов! И потом, если бы это было что-то стоящее, тогда… Но я кое-что понимаю в поэзии, и уж поверь, — она вскочила с кресла и издевательски погрозила пальцем, — никто не заплатит тебе ни гроша!
— Но это не совсем стихи, — робко проговорил муж, пытаясь застегнуть пуговицы потертого любимого рабочего сюртука. Некоторые оставались в руках — висели на гнилых ниточках. — Это были сны. Только не совсем сны. Это правда было. То есть будет… Этого… Не было еще… Мина, мне страшно! Я не умею писать стихов, я всю жизнь писал исторические романы, и вот…
— Знаешь, сейчас тебе нужно подумать о том, чтобы найти хорошего доктора, а не о снах! — вспылила она. — В стране творится черт знает что, наш Людвиг Баварский совершенно рехнулся — все так говорят, денег нет, идет война, а ты, ты…
— Да я и был на войне! — закричал он в ответ. Рванул пуговицу, и та запрыгала по истоптанному паркету, который уже несколько недель не натирали воском. — Я там был!
— О, ты был… — иронически начала женщина, но муж схватил ее запястье и сдавил его:
— Замолчи!
— О господи! — вскричала она, когда ее швырнули обратно в кресло. — Теперь ты еще и бьешь меня!
— Погоди… — он присел рядом, крепко сжал ее локоть. — Я страшно виноват. Это не повторится. Это все из-за Отто.
— Из-за… — пробормотала Мина, пытаясь прибрать растрепанные волосы, — из-за… Кто он?
— Я не знаю! — в отчаянии застонал мужчина и, бросившись к окну, рванул створку на себя, хватая пересохшими губами воздух. — Он… Его даже еще нет. Как-то я заснул. А когда проснулся среди ночи, он уже был у меня в голове. Весь, целиком. Его будут звать Отто. Это будет в окопах на Марне.
— Где?!
— На Марне. Я не знаю где. — Мужчина не оборачивался, он глотал хлопья снега, запахивая на груди борта сюртука. — Совсем еще мальчишка, а рядом, в грязи, сидел его друг, Гюнтер.
— Кто? — в отчаянии приподнялась женщина. — Послушай… У нас среди знакомых нет ни единого Гюнтера!
— А у меня есть. — Муж несколько отдышался. — Блондин, приятное лицо, хорошая улыбка. Они вместе учились в школе, а уж оттуда их угнали на фронт.
