Появился чуть припоздавший Рогов. Решив не смущать Женю своим присутствием, он сел на круглый табурет в самом дальнем углу. Но Женя заметила его и беспокойно обернулась. На какое-то мгновение их глаза встретились, и Рогов неуверенно кивнул. Тонкие губы девушки едва приметно дрогнули.
Зайцев ласково потрепал ее по плечу:
— Женечка, нам пора.
Она встала, придерживая левой рукой пучок проводов, в правой руке у нее была книга.
— Концерт Чайковского в камеру дать? — осведомился Зайцев.
Девушка отрицательно покачала головой:
— Ничего не надо. Читать буду.
Тяжелая дверь в камеру захлопнулась.
Спустя минут пять Рогов подошел к окошку. Увидел часть отсека и кресло с космонавткой. Женя сидела, откинувшись на спинку, на ее коленях лежала раскрытая книга. Вот лицо ее порозовело: давала себя знать температура. Женя полотенцем отерла пот. Вскоре ей снова пришлось взяться за полотенце... Леня Рогов стоял в стороне и думал: «Как бы узнать название книги? Это же здорово можно обыграть в очерке! Блестящая деталь. Девушка среди адской жары спокойно читает... ну кого... Пушкина, Тургенева, Блока, может, Маяковского».
Незаметно истекло время опыта, и Женя с книгой в руке проследовала из камеры мимо Рогова. Сопровождаемая Олей, она скрылась за ширмой, откуда вслед за тем донеслось легкое шуршание сбрасываемой одежды. Один раз лаборантка неосторожно приоткрыла край ширмы, и Леня увидел голую спину девушки.
Ему стало неловко, он встал и вышел из лаборатории.
Когда Рогов возвратился, Светлова была уже одета.
— Последняя формальность, Женечка, — попросил Зайцев, — еще раз термометр под язычок.
Девушка согласно кивнула головой, придвинула к себе стул. Оля протянула ей тонкий градусник. Светлова взяла его в рот, и вдруг лицо ее страдальчески исказилось.
— Что такое? — всполошился Федя.
— Неужели градусник попал в раствор Ц? — воскликнула Оленька, которой часто мерещились ужасы.
— А ну-ка, дайте его мне, — решительно распорядился Зайцев и протянул руку.
Продолжая морщиться, Женя положила на его ладонь термометр. Зайцев сунул его тонким концом в рот и произнес:
— Ничего особенного... это же спирт. Чистейший медицинский спирт.
В лаборатории грянул дружный смех.
— Да ну вас, — отмахнулась космонавтка, — откуда же мне было знать! Чуть не задохнулась... я за всю свою жизнь ничего такого не пробовала, кроме шампанского.
Рогов вышел из комнаты. Прохладный коридор цокольного этажа был пуст. Шаги гулко впечатывались в тишину. В раздевалке он, не торопясь, снял пальто с вешалки. Ему уже некуда было спешить. Кое-что он обязательно запишет сегодня вечером в блокнот. Сцена в термокамере — это живой материал...
Рогов разматывал красный широкий шарф. Шорох за спиной не привлек его внимания. Мало ли кто мог одеваться рядом... Рогов обернулся и замер. В двух шагах от него надевала свое белое меховое пальто Женя. Они были одни в раздевалке, и пройти молча мимо нее Рогов посчитал неловким. Он решил дождаться, пока она выйдет из раздевалки. Но и Женя не торопилась. Подошла к зеркалу, поправила выбившиеся из-под теплого платка светлые прядки волос и внезапно улыбнулась.
— Между прочим, я читала сейчас вашу книгу «Тропы Алтая», — сказала она.
— Ну и как?.. — совершенно растерянный, никак этого не ожидавший, спросил Леня.
— Очень вы скучно написали о целинниках: ни людей, ни природы, ни сюжетов интересных...
У Рогова поплыли перед глазами зеленые круги. Собрав не без труда всю свою выдержку, он проговорил:
— Ну что же, спасибо за откровенность.
Светлова быстро прошла мимо опустившего руки журналиста, остановилась в дверях и мягко закончила:
— Только вы не обижайтесь, товарищ Рогов. Ваши очерки об Алтае действительно слабые... а вот репортажи с Южного полюса и путевые заметки об Индии замечательно написаны. Ну, извините, я побежала на астрономию.
* * *
Запоздалый московский рассвет вползал в комнату сквозь давно не глаженные пыльные занавеси. На часах было семь, и металлический корпус будильника сотрясался от звона. Рогов стремительно вскочил с мягкого широкого дивана, зажег ночник. Комната наполнилась бледным светом. В ней ощущалась сумятица, свойственная обычно жилищам, где женская рука не прикасается ежедневно к мебели и некому убрать лишние, не на месте оказавшиеся предметы. Тонким слоем лежала беспощадная пыль на телевизоре, коричневой крышке пианино, на подрамниках картин, слабо освещенных ночником, свет которого смешивался с серым и тусклым светом наступающего дня. В дальнем темном углу стояло белое чучело. Было оно когда-то живым пингвином Васькой, вывезенным с Южного полюса. Походил, походил смешной и важный посланец антарктических льдов по квартире, да не выдержал тоски по собратьям и унылой московской зимы с мокрыми снегопадами. Нашел его хозяин однажды лежащим на полу с распахнутыми крыльями. Но расстаться не захотел. Вот и стоит он теперь белым чучелом в углу.
Рогов не спеша оделся, напился чаю, потом убрал постель и, как человек, у которого много неясностей, присел на мгновение на диван и задумался. Мысли его были о Жене Светловой. Вот уже несколько раз порывался он набросать ее литературный портрет. Однако все выходило как-то тускло.
И вдруг незаметно для самого себя Рогов впервые подумал о Жене Светловой не как о будущей космонавтке и героине его очерка, а просто как о понравившейся ему девушке. Вспомнил, как Женя играла в бильярд. Кажется, тогда от нее можно было ждать любой дерзкой выходки. Игорю Дремову, во всяком случае, досталось. И тут же представил ее в термокамере: тихую, всю какую-то собранную, терпеливо переносившую адскую жару. Память подсказала и другое: обнаженную спину Жени, мелькнувшую за занавеской ширмы в лаборатории. «Уж не влюбился ли я?» — подумал Леня. Он встал и прошелся по комнате. Искоса посмотрел на свое отражение в зеркале. Лысоватый лоб бугрился под редкими волосами, глаза были сосредоточенные и грустные. Он покачал головой: «Тебе ли ловить такую жар-птицу!»
* * *
В детстве Женя Светлова очень любила цветы и стихи. После летних каникул она приносила в школу богатые гербарии. Между плотными листами альбомов можно было найти красные лепестки рододендрона, редкие цветки бамбукового дерева, белые листья магнолии, огненные маки, скромные васильки, пышные субтропические гортензии...
Поэзией она увлекалась так же самозабвенно, как и цветами. Наизусть знала многие стихи Блока, Есенина, Маяковского, Пушкина... Когда школьные подружки охотились в десятом классе за тонкими книжечками некоторых модных молодых поэтов, она пожимала плечами и говорила им словами Есенина: «Все пройдет, как с белых яблонь дым».
