— Ты чем сейчас занимаешься? — прервал мои размышления Селезнев.
— В академии учусь, — ответил я.
— И учись, — посоветовал Селезнев, — пока не шлёпнули.
— Лукич, поверь, я тебе зла не желаю, — зашептал он, перегнувшись через стол, — ты знаешь, как мы сегодня живём? Сегодня жив, завтра — нет! Не появляйся Виктору Семёновичу на глаза.
В этот момент с треском открылась дверь министерского кабинета, снабжённая специальной системой звукоизоляции, и из кабинета вылетел подполковник Зюганов, провожаемый басом министерского рыка: “Пошёл на..!”
Вид у Зюганова был ужасен. Один погон оторван с мясом, на втором сорвана одна звёздочка, а под глазом наливался красно-фиолетовым цветом фонарь. Но на лице подполковника сияла счастливая улыбка.
— В майоры разжаловали! — радостно сообщил он. — Разрешили искупить на той же должности!
Тут в проёме двери во всей красе своего саженного роста неожиданно возник сам министр.
— Селезнёв! — рявкнул он, — сколько раз тебе, твою мать, нужно говорить, что прежде чем пускать в мой кабинет, ты должен убедиться, обосрался тот или нет. Завонял весь кабинет. Иди, форточки открой, проветри! Ещё раз случится, ты у меня все сортиры в управлении языком вылижешь!
При виде меня министерская бровь удивлённо взметнулась.
— Лукич? — с какой-то непонятной настороженностью в голосе спросил Абакумов. — А ты чего здесь?
— Хотел записаться к вам на приём, товарищ генеральный комиссар, — сообщил я, — поскольку имею доложить вам о деле государственной важности.
Министр какое-то мгновение помялся, потом, явно пересилив себя, сказал:
— Ладно. Пошли в комнату отдыха. А то в кабинет невозможно зайти после разговора с Зюгановым.
Зажав нос рукой, Абакумов прошёл через кабинет, где Селезнёв уже открыл форточки. Я шёл за ним, но не чувствовал никакого запаха, видимо, от напряжения.
Сталин с портрета, писанного в полный рост и при всех орденах, с иронической усмешкой косился на меня, когда я шёл вслед за Абакумовым в соседнее помещение, предназначенное для отдыха министра.
Это помещение оказалось никак не меньше самого кабинета, но в отличие от последнего было обставлено весьма аляповато. Более всего бросалась в глаза огромная кровать со смятым покрывалом и горой самых разнообразных подушек. В глубине стоял старинный буфет из красного дерева, украшенный резными нимфами и весталками, прикрывающими свою наготу виноградными гроздьями. На буфете громоздились разнокалиберные бутылки и стаканы. На маленьком журнальном столике с золочёными резными ножками возвышалась бронзовая скульптурная композиция, на которой был изображён сюжет из греческой мифологии. С кем Абакумов общался все эти годы, что так испортил свой вкус, я и по сей день не знаю. Мемуаров он не оставил.
— Выпьешь? — спросил министр.
— Как прикажете, — уклончиво ответил я.
— Прикажу, — сказал Абакумов, доставая два не очень чистых бокала и наливая туда какой-то бурой жидкости из квадратной бутылки, на наклейке которой хищно зеленели готические буквы.
— Чего это? — поинтересовался я.
— Ты пей, а не разговаривай, — недовольно буркнул министр, поднимая бокал, — а то привык с Беловым водку глушить.
Он поднял бокал ещё выше.
— Помянем Белова! — вздохнув, провозгласил он. — Никак не думал, что он так вот кончит.
Помянули.
То, что министр начал разговор с поминального тоста в честь убитого Зюгановым генерала Белова, не сулило мне ничего хорошего. Я уже стал жалеть, что сам залез в эту пещеру. В нашем деле всегда было очень важно не попасться начальству под горячую руку.
Но министр неожиданно сменил тему.
— Ты о чём сегодня весь день с фашистом шептался? — спросил он.
— Это вы о Генрихе Ивановиче, товарищ генеральный комиссар? — вопросом на вопрос ответил я.
— Дураком-то не прикидывайся, — процедил Абакумов, — ещё выпьешь перед смертью?
Когда начальство несёт подобное, самое лучшее — делать вид, что ты это не расслышал либо не принял на свой счёт.
— Он руководитель моей диссертации, — предпочёл ответить я на предыдущий вопрос Абакумова, — научный руководитель.
— А ты диссертацию пишешь, Лукич? — изумился он и даже поставил бокал на стол. Я же ожидал, что он сейчас провозгласит тост за упокой моей души.
— Пишу! — с некоторым вызовом ответил я.
— А тема какая? — спросил министр, наливая в мой бокал.
— Теория заговора, — сказал я.
— От дурного глаза? — пошутил Абакумов.
— Вроде того, — в тон ему ответил я и, перехватив инициативу, поднял бокал, — ваше здоровье, Виктор Семёнович, товарищ генерал-полковник!
Выпили.
Абакумов подошёл к стоящему среди бутылок патефону, покрутил ручку и поставил пластинку.
“Простор голубой, земля за кормой. Гордо реет над нами флаг отчизны родной!”[4] — завопил патефон.
— Ты знаешь, Лукич, что мне сказал вчера ночью товарищ Сталин? — вернувшись на своё место, наклонился к моему уху министр. — Ты не представляешь, придурок, что вы наделали с Беловым, земля ему пухом!
“Наши победы славные помнят враги коварные!” — надрывался патефон.
— Товарищу Сталину, — продолжал шептать Абакумов, — поступила информация, что мы, чекисты, хотим его убить. Он, конечно, не поверил, а вы с Беловым это подтвердили. Хорошо ещё, что Белов не успел дать никаких показаний. А если бы успел? Лукич, я от тебя подобного не ожидал.
“Потому что мы Сталина имя в сердцах своих несём!” — проорал последний раз патефон и замолк.
— Обожаю эту песню, — нарочито громко произнёс Абакумов, подходя к патефону и переворачивая пластинку. Он подкрутил ручку, и музыка зазвучала вновь.
— Трофейный, — похвалился министр, — слышишь, как орёт? У наших звук совсем другой.
“Сталин — наша слава боевая! — загромыхал патефон, — Сталин — нашей юности полёт!”
— Кто дал Белову это задание? — спросил, понизив голос Абакумов. — Это задание — проверить перемещение души товарища Сталина?
— Насколько я понял, — честно ответил я, — в секретариате ЦК. Даже в Президиуме ЦК. Он особенно на эту тему не распространялся, а я, как вы понимаете, не расспрашивал.
— А имена он при этом какие-нибудь называл? — лоб министра при этом коснулся моего лба. — Говори правду, Лукич!
— Говорил, — признался я, упёршись лбом в лоб министра, — называл имя Суслова.
Абакумов откинулся в кресле. Его всегда румяные щёки поблекли. Примерно минуту министр сидел, прикрыв глаза.
“С песнями, борясь и побеждая, наш народ за Сталина идёт!” — ревел трофейный патефон.
